за семь лет до войны. И радость встречи первенца и неизбывная мука утраты младшего выпали на долю матери — Надежды Федоровны.
С Геннадием Федоровичем Басовым я познакомилась лично только в 1948 году в Каменной степи, где он изучал водный режим докучаевских лесных полос. Его увлеченность познанием законов живой природы и неукротимое стремление сейчас же, сегодня, не откладывая на будущее, помочь советским людям, колхозникам взять от земли ее богатства воодушевляли всех, кто оказывался рядом с ним. Воодушевляли они и меня в моей работе над книгой о преобразовании природы и ее преобразователях.
Мы подружились с Геннадием Федоровичем. Замечая горькую складку у его губ, однажды я впрямую спросила, почему, когда он так влюблен в свое дело, с таким рвением отдается ему, он не вполне счастлив.
Геннадий Федорович взглянул на меня с доброй и мудрой печалью:
— Но ведь и вы тоже...
Он угадал. Я носила в себе глубоко запрятанную материнскую скорбь — мой старший сын Александр погиб на поле боя за сорок два дня до Победы...
Рассказал и Басов мне о своей пожизненной внутренней скорби — Володя возвратился с фронта изувеченным.
До дней блистательной славы своего старшего сына Геннадий Федорович не дожил.
Николай Геннадиевич Басов, «кванты в руках держащий», как пишут о нем литературные разведчики-журналисты, — ныне ученый с мировым именем, лауреат Ленинской и Нобелевской премий.
Недавно я прочитала в газете, что в лаборатории квантовой радиофизики под руководством академика Н. Г. Басова создан лазерный кинескоп. Электронный луч скользит по наитончайшей полупроводниковой пластинке, заставляя ее генерировать и излучать свет. Если пластинка будет размером с кадр кинопленки, изображение можно спроецировать на экран площадью шестьесят квадратных метров. Это сулит переворот в телевидении и кино.
— Волшебный фонарь нового века! — восклицаю я, пораженная.
Андрюша, Юра, Володя, Шура, Коля — вот как сложились их судьбы... А в те, уже далекие теперь тридцатые годы они были мальчиками, нашими милыми детьми, которых мы бесконечно любили, нередко журили, порой незаслуженно обижали, подчас неразумно баловали.
А еще в меру своих педагогических способностей и «мудрствовали» над ними, то самодеятельно — в семье, то организованно — в школе, переживавшей эпоху бурных увлечений теорией «свободного воспитания», «комплексной системой», «дальтон-планом». Эксперименты эти проводились, разумеется, с самыми благими намерениями, с целью формирования нового человека.
Теория «свободного воспитания» привлекала уже своим названием. Магия слова «свобода», вместившего вековые чаяния передовых слоев общества, была неотразима.
В наши дни Академия педагогических наук определяет возникновение в девяностые годы концепции «свободного воспитания» как своеобразную форму протеста демократической русской интеллигенции против удушающей атмосферы, царившей в школе при самодержавии. Говорится, что идеологи этой теории К. Н. Вентцель и И. И. Горбунов-Посадов резко критиковали казенную систему обучения и воспитания, но глубоко неверно представляли себе пути ее уничтожения. Основу для построения нового общества они видели в нравственном усовершенствовании людей.
После Октября те пропагандисты свободного воспитания, что приняли пролетарскую революцию, в их числе и работавший в Воронеже К. Н. Вентцель, стали активными реформаторами школы.
Но они не поняли, что Советская власть уже освободила школу, раскрепостила ее, что теперь надо опереться на весь накопленный лучшими педагогическими силами опыт, взять все положительное, что уже достигнуто, создано их умом, трудом и талантом.
Деятелями свободного воспитания владела другая идея, они были охвачены азартом разрушительства. Им надо было ломать, крушить, вырывать с корнем, свергать старые авторитеты. В педагогике происходило нечто подобное тому, что было и в литературе, живописи, архитектуре, — «расстреливай Растрелли!».
«Педагоги-новаторы» предлагали отменить обязательные посещения учащимися школьных занятий, отменить экзамены, домашние задания, наказания и поощрения; предоставить детям возможность самим выбирать тему для изучения и методы работы. Считали, что школьники должны иметь право требовать увольнения учителей, которые их не удовлетворяют, и выдвигать желательные кандидатуры.
Хорошо помню, у нас, в бывшей Мариинской женской гимназии, в 1917/18 учебном году была попытка на практике осуществить указанный выше самый радикальный пункт. Группа учащихся сделала отвод преподавательнице А. Г. В классах проходили бурные собрания, а вернее, выражаясь языком того времени, шла великая буза.
Преподавательница был трудная, требовательная. Но предмет свой она любила и знания давала прочные. А помимо того — тут я открою тайну, носителем которой осталась, кажется, я одна, — была А. Г. подругой моей тети Насти. Со своей бедой она пришла в дом бабушки, Дарьи Петровны Вороновой.
Тетя Настя написала «петицию», подробно проследила трудовой путь А. Г., убедительно показала плоды ее многолетней работы. Читать этот адвокатский документ тетя Настя поручила мне и от моего имени.
Я страшно трусила, но дала согласие. Читала на общешкольном собрании срывающимся голосом и в конце так растрогала сама себя, что чуть не расплакалась.
(Это было мое первое публичное выступление, первый шаг на общественном поприще. И единственный в жизни случай, когда чужое литературное произведение выдала за свое!)
«Петиция» решила исход дела. Была принята резолюция преподавательницу «не переизбирать». Я потом еще год училась у нее, сидела на этих уроках, не поднимая глаз, то краснея, то бледнея, боялась, что А. Г. стесняется меня. Вероятно, ей и впрямь было неловко, но она не выдала себя ничем. А девчонки бдительно следили, не завысит ли она мне когда-нибудь оценку. Нет, ни разу не завысила.
Правда, в силу таких исключительных обстоятельств я даже невзлюбила ее предмет — приходилось всегда быть начеку, не давать себе никакой поблажки.
Осенью 1918 года был издан декрет ВЦИК «Положение о единой трудовой школе» и одновременно опубликована Декларация о школе. Эти огромной важности документы начертали программу преобразования всего школьного дела.
«Положение» и декларация несли на себе явную печать теории «свободного воспитания». Были взяты рациональные зерна этой теории: взгляд на труд как на могучее средство нравственного становления личности — трудовая школа.
Но были приняты и ошибочные рекомендации: учить и учиться не столько в классе, сколько гуляя, коллекционируя, рисуя, фотографируя, лепя, склеивая из картона, наблюдая растения и животных и ухаживая за ними.
Учителю отводилась роль старшего брата разновозрастной семьи. Практически это часто вело к панибратству, к умалению авторитета педагога.
Прошел добрый десяток лет, пока многое было пересмотрено, исправлено и учебный процессе в школе стал настоящим учебным процессом, а не импровизацией, у одних подлинно вдохновенной, у других безнадежно бездарной.
Иван Карпович не был теоретиком педагогики, но пристально ею интересовался. Свои симпатии он делил между воззрениями Константина Николаевича Вентцеля и Марии Монтессори. Впрочем, у обоих деятелей он принимал далеко не все.
Утопическне мечты Вентцеля и его левацкое прожектерство Воронов, не жалея красок, вышучивал в личном общении с другом
