Это удивительное «неудивительно», поначалу кажущееся нелогичным, на деле указывает на предпринятую Лаканом собственную, более полную реконструкцию произошедшего в истории Брейера на уровне акта, где воображаемый ребенок Брейера, непризнанный им самим, оказался вполне «реальным», косвенно дав жизнь психоаналитической теории, тогда как его настоящая и желанная дочь из плоти и крови предпочла исчезнуть, уйдя из жизни. Официальной причиной ее смерти считается превентивная попытка избежать нацистского ареста, но с точки зрения того, что Лакан называет «семейным мифом» как символическим постановлением, которое властно, но при этом всегда непредсказуемым образом ложится на судьбы детей, связь также могла быть иной. Лакан как бы намекает на то, что «такие» (то есть подобным образом «сделанные») дети долго не живут, и в этом отношении можно предположить, что дочь Брейера, даже не подозревая об этом, тем не менее оказалась не в силах вынести груз отцовского желания, направленного на отрицание, негацию собственной работы и тем самым позволившего «обобрать» самого Брейера, «украсть» у него изобретение психоанализа (в непсихоаналитических клинических кругах до сих пор жив обвиняющий Фрейда миф о присвоении им всех лавр брейеровского открытия и о фрейдовской черной неблагодарности в адрес учителя).
Разница в данном случае между связью сильной и слабой, таким образом, может быть проиллюстрирована реакцией по поводу типичной наклейки Минздрава на пачках сигарет, неизменно гласящей, что «никотин убивает». Шутники, раздраженные тавтологичной очевидностью и одновременно маркетинговым двуличием этого предупреждения, наделали в сети немало мемов в духе «огурцы убивают», «клетчатый пиджак убивает» (связь здесь не такая уж и слабая, поскольку он действительно «убивает вкус»); сюда же относится распространенное в русскоязычном Интернете вирусное высказывание «у меня от этого брат умер», употребляемое по поводу наиболее нелепых и безобидных вещей и практик. Но в данном случае шутка обретает плоть в виде наиболее слабой и в то же время высокоселективной, безошибочно разящей связи: дочь Брейера «убило» неуемное честолюбие Фрейда, его готовность любой ценой настоять на единоличном изобретении своего учения, даже если это будет иметь последствия в том числе для самого психоанализа как соответствующей институции и практики.
К слову, некоторые исследователи биографии и трудов Фрейда полагают прямой неслучайностью выбор Фрейдом псевдонима Дора для другой, не менее знаменитой, чем Берта Паппенгейм, истерической пациентки (запись случая которой, по всей видимости, должна была затмить громкую славу первой, сместив эпохальные акценты с брейеровских клинических достижений на фрейдовские)[72] – и это событие можно считать «вторым» пусковым пунктом в теоретически усмотренной самим Фрейдом двухтактной динамике формирования симптома (тогда как первым остается бегство Брейера из Вены, в ходе которого настоящая Дора была зачата).
Демократический идеал общественного устройства в этом смысле недостижим не по причине «дурной природы» или «упрямой структуры» субъекта (в концепцию которой укладывается и фрейдовское бессознательное, подрывающее во имя желания все связанные с идеалом блага инициативы), но прежде всего постольку, поскольку этот идеал чисто технически не в состоянии реализоваться в системе, где уже само содержание высказывания или поступка связано с его актом посредством связи наиболее слабой. При этом существует определенная предвзятость в оценке этой слабости, нередко подмечаемая Жижеком, критикующим одновременно как «правых», так и «левополитических» исследователей, поскольку и те и другие, требуя от противников или несогласных признать, что те ошибаются и неверно устанавливают зависимости и связи, вовсе не склонны при этом предполагать точно такую же степень минимальности связи содержания и акта за собственными воззваниями, программами и требованиями.
Наиболее непосредственным образом это положение было продемонстрировано в ходе знаменитой дискуссии под заглавием «Contingency, Hegemony, Universality» с участием Жижека, Батлер и Лаклау – исследователей, репрезентирующих трехполюсную систему постлакановской интеллектуальной диспозиции рубежа XX–XXI веков, где Лаклау представляет прошедшую через структуралистскую школу и сделавшую из нее демократические выводы левополитическую мысль, Батлер воплощает линию, «снимающую» лакановское представление о сексуации как другом имени пола и кристаллизующую его на почве категории гендера, тогда как сам Жижек требует «невозможной верности» большим классическим проектам критической мысли от Гегеля до Лакана[73].
В ходе дискуссии Жижек, в частности, счел нужным напомнить Батлер, что невзирая на успехи гендерной теории, настаивающей на подвижности связанных с полом символических позиций, с лакановской точки зрения пол и «сексуальное различие» все же представляют собой нечто, имеющее отношение к регистру Реального, то есть содержащее элемент неустранимости. В момент публикации дискуссии подобная мысль звучала как заявление крайне непопулярное и даже враждебное тогдашней антиэссенциалистской повестке. На деле Жижек не хотел сказать, что необходимо вернуться к старому догендерному представлению о биологически обусловленной разнице и закрепленности половых ролей (где, по образному выражению Лакана, мужчина якобы в силу самой «сути» присущего ему желания выступает горшечником, а женщина – ткачихой), а скорее указывал на то, что Батлер в своем бескомпромиссном утверждении превосходства гендерной концепции в области разрешения коллизии пола кое-что упускает.
Несмотря на то что данные Жижеком учению Батлер характеристики, намекавшие на «постмодернистский» характер ее исследований, многим в момент публикации показались недостаточно, как выражались в то время, политкорректными, время показало не столько правоту лакановских взглядов на феномен пола, сколько достаточно высокую степень жижековского политического чутья в отношении сложности ситуации, созданной самой философско-активистской идеологией gender studies. Вкупе с последующим появлением сверхдетерминационных воздействий, исходящих от активизировавшихся сегодня радикальных феминистских движений, старое бинарное противостояние между носителями квир-/трансгендерной повестки и непримиримо консервативной позицией гендерного шовиниста сегодня оказывается все менее однозначным. Если с прогрессистской точки зрения Батлер субъекты, ранее маргинальные в гендерно-идентичностном плане, могли рассчитывать на неуклонный, пусть и медленный перелом в пользу признания обществом их безусловной «нормальности», сегодня все отчетливее стало выявляться то, что расщепление проходит по самой практике присвоения иных идентичностей, затрагивая их носителей в том числе со стороны продолжающегося выяснения отношений с «женским Реальным», которое все так же, как и во времена Фрейда, продолжает оставаться травматичным и неприемлемым в равной степени для всех полов и межгендерных вариаций.
