Отправив всех наверх, я налила себе виски и уселась за пустой стол. Дам Березову уснуть и только потом лягу в супружескую кровать. Но он меня явно не дождался. Услышав на лестнице шаги, я выпрямилась и повернула голову на шум. Миша!
— А тебе что не спится?
— Мам, что это ты одна пьешь?
— Так никто не хочет. А у меня голова болит.
— Так лучше по улице погулять.
— А виски?
Я подняла недопитый стакан, и Миша, точно так же как Паясо, вырвал его. Только не отставил в сторону, а влил в себя.
— Пошли?
Я накинула кофту, тоже ирландскую, но которую привезла с острова сама, и пошла за сыном на веранду.
— Пойдем к озеру.
Темновато. Фонари только у дома, но луна почти полная. У воды светлее. Но на всякий случай, чтобы не оступиться, я крепко держала сына под руку. Глупости, мне просто хотелось к нему прижиматься. Пусть между нами было два толстых свитера, все равно это не два моря!
— Мам… Можно задать тебе личный вопрос? — сказал сын, когда мы минуты три молча простояли на пристани, глядя на бегущую по озерной глади лунную дорожку.
Я кивнула.
— Почему ты вышла замуж за папу?
Я подняла глаза: передо мной стоял лось — высокий, широкоплечий, как и его отец в молодости. Такой, каким я видела Славку лишь на чернобелых любительских фотографиях, снятых, должно быть, на «Зенит» или «Смену» в те годы, когда я еще даже не родилась…
Ну и вопрос! Неужели мне нужно отвечать на него и тебе? «Мне было восемнадцать, и я была влюблена…» Улыбка и конец разговора. Именно так я отвечаю бестактным людям на вопрос про нашу с мужем разницу в возрасте. Разницу в двадцать с лишним лет. Мне было, по правде, всего семнадцать, но тогда бестактные люди качают головой — по залету, значит…
— Что за вопрос…
Я не жду подвоха. О чем может спросить меня мой красавец? Красный от одного глотка виски.
— Я просто в него влюбилась.
Миша смотрел на меня, не моргая. И вдруг спросил:
— А ты изменяла когда-нибудь папе?
Меня пробила дрожь. Пробралась через крепкое узелковое переплетение шерстяных нитей. Не побежала вниз по позвоночнику, а поднялась к горлу и обвила ледяным железным кольцом, не позволяя даже вздохнуть. Не то что сказать слово лжи…
Я не лгала сыну даже по пустякам. Даже в глубоком детстве. Даже когда Миша просил стотысячную машинку, я не говорила, что забыла дома кошелек. Но сейчас я собиралась солгать ему в самом важном.
Ложь во спасение. Спасение веры в маму… Правда растопчет меня в глазах сына. Нет, даже не меня… Это было бы не так страшно. А веру в незыблемость семейных уз. Он подумает, что предавать легко. Если я скажу это с улыбкой. А если заплачу, он станет мучиться, ища оправдания моему поступку…
— Нет, я не изменяла твоему отцу.
Я вдруг не смогла сказать «папе».
— А он тебе?
— Спроси его! — почти выкрикнула я. — Что вообще за вопросы у вас, Михаил Вячеславович?!
Сын спустился вниз не просто так. Он видел, что я не поднялась наверх. Он вытащил меня к озеру, заботясь не о моей больной голове, а о своем любопытстве! Мою голову свежий воздух не вылечит. Она раскалывается от вас, мужиков! Миша, что ли, почувствовал отчужденность отца? Почувствовал? И решил, что причина может быть только одна, да? На другое мужской мозг, похоже, не способен ни в каком возрасте!
Я смотрела Мише в лицо — мое явно при этом перекосило. Пусть думает, что от головной боли… Да, от нее, от нее!
— Просто, мам, там на корабле, ну капитан, ну этот канадец, он так на тебя смотрел… На тебя вообще все смотрят, даже мои друзья. А папа, ну он… Он уже старик…
— И что? Что ты от меня хочешь?
Я уже, кажется, смотрела на сына с ненавистью. Что сейчас происходит в его голове? Или папа ему что-то сказал… Из того, что не сказал мне?
— Я хочу узнать…
Нервы внутри аж зазвенели от натяжения.
— … можно ли всю жизнь оставаться верным одному человеку?
Вопрос философский, да? Ты же не обо мне спрашиваешь, да, Миша?
— Зависит от человека. К чему такие вопросы? Вы с Эйлин поругались? У тебя другая? Миша, ты можешь нормально со мной говорить, если уж решил поговорить?
Он отвернулся, закусил губу и даже пожевал ее немного. И я сказала по-английски: давай, выплюни уже это из себя. Иногда в родном языке не найти то, что нужно в данный момент. Помогают другие.
— Мам, мне надо жениться на Эйлин.
— Что?!
Мое сердце коснулось скользкого настила пристани с громким шлепком. Могла бы сама догадаться! Они не пили за столом, да и Эйлин ходит со своими веснушками белая, как привидение…
— Ты что, дурак? — Я сейчас готова была ему врезать. — Ты зачем потащил ее в Финку беременную?
— Да нет, мама! — Мишкин голос тоже сорвался. — Она не беременна. Просто… Просто это грех, понимаешь… Ну, мне отец Роуз на исповеди сказал, что… Мам, ну мы не можем вот так просто жить вместе.
О, Господи! Вот действительно все не Слава Богу!
— И что? — Что он ко мне прицепился с этими изменами?!
— Ничего, мама… Я просто боюсь. Это же клятва перед Богом. А вдруг я… Ну, вдруг мне потом понравится другая… Мам, не подумай, я люблю Эйлин, очень… Она замечательная. Я… Не знаю, если это важно, я был у нее первым… Думаешь, все будет хорошо?
Сын смотрел на меня с надеждой. Непонятно какой! Что за надежду я могла дать ему в этом деле? Я просто обняла его, прижала к груди, что есть силы, и сказала:
— Все будет хорошо.
Он отстранился. Шмыгнул носом. Наверное, от ночной прохлады и близости к воде: озеро гулко плескалось под мостками. Трещали цикады.
— Мам, ты можешь съездить со мной в магазин? Я понимаю, что это дорого. Но мне хочется подарить Эйлин кольцо. У нее никогда не было никаких колец.
Я тяжело выдохнула.
— Возьми для этого дела отца. Если мы поедем вдвоем, то твоя Эйлин останется в нашем глухонемом семействе без переводчика.
Миша пожал плечами: такой большой и такой маленький.
— А что я скажу отцу?
— Что и мне. Папа, я решил жениться. Слушай, папе будет приятно, что ты с ним поделишься личным. Ну пожалуйста.
— Мам, а когда вы сможете приехать на свадьбу?
— Когда скажете, но лучше, конечно, после февраля. Папа ведь будет преподавать первое полугодие.
Боже, это мой голос? Такой спокойный? Будто речь идет о переправке через море партии виски…
— Хорошо, мама.
— Пойдем спать. Завтра тяжёлый день.
