Скосив глаза, вижу мочку уха с маленьким отверстием. Достать губами отчего-то не решаюсь.
– Ай! – шёпотом вскрикивает Женя и тянется к ноге. Отпускаю. Наклоняется, шлёпает себя по щиколотке.
– Комар?
– Ага. Злодей.
– Здесь? – приподнимаю брючину, провожу по гладкой коже подушечками, твёрдыми от гитарных струн.
– Спасибо, – говорит Женя, – всё, верни как было.
Медленно, по пути несколько раз заблудившись, возвращаю руку ей на талию. Женя прижимается щекой к моему лбу, к тому месту, где волосы поредели и уголок чуть обгорел на солнце.
– А я вроде как замуж собиралась, – неожиданно говорит она.
Хочу спросить: «За кого?» – но этот парень явно не из наших, я бы тогда заметил, а он тем более. Значит, ответ ничего не даст.
Она снова шепчет:
– Три года ухаживал, добивался. И вот на тебе, пожалуйста…
Одного я всё-таки не понимаю. И спрашиваю:
– Как же он тебя отпустил?
– Меня попробуй не отпусти, если захотела.
Смеёмся, встречаемся губами, и пропадает берег, озеро, луна… Не знаю, сколько это длится, но потом Женя выныривает.
– А ещё у меня сыну одиннадцать лет, – говорит она.
– Большой уже.
Она кивает:
– Высокий для своего возраста и крепкий. Но в армрестлинге я его ещё года четыре буду побеждать.
Серые глаза блестят в притворных карельских сумерках, но я, грешный человек, смотрю ниже. В прошлые дни, когда купались, мельком видел её совсем обнажённой и никогда бы не подумал. И сейчас то, что выступает под кофтой…
– Повезло, – говорит она, перехватив мой взгляд. – Осталась как у девчонки.
– Ты и есть девчонка, – отвечаю и, не слыша возражений, прикасаюсь через тонкую ткань. Женя вздрагивает, закрывает глаза.
– Нет, слушай, – шепчет, отодвигаясь. – Вдруг кто выйдет? – и кивает на палатки. Но там тихо, никто даже не храпит, и Женя обхватывает руками мою шею. Крепко, и чувствую: есть ещё запас. Немалый.
– Не страшно? – она и впрямь добавляет усилий.
– Нет.
– И правильно, – говорит Женя, ослабляя нажим. – Я ведь добрая.
– А где он сейчас? – спрашиваю. – В смысле, сын.
– В лагере. Спортсмен у меня, лыжник. Кстати, не мешало бы его подтянуть по русскому, литературе.
– Попробую.
– Напросилась, да?..
С минуту молчим, затем Женя, тронув пальцем мою щёку, задумчиво произносит:
– Надо же, как оброс за несколько дней… Никогда такого не видела.
– Хочешь, побреюсь? Взял станок на всякий случай.
– Не надо, так интереснее. Дома побреешься.
– А как зовут сына?
– Как тебя.
И снова молчим. Слышно шевеление в палатках, будто сейчас кто-то выйдет, – молчим, не двигаемся. С Ладоги налетает ветер, свистит в вершинах сосен, хлопает тентами – молчим. Над ухом звенит комар – и не поймать, руки заняты. Обернувшись, резко сдуваю. И как будто подаю сигнал: Женя вся подбирается и встаёт, задевая плечом мою скулу.
– Извини. Я пошла, спокойной ночи.
Кладёт мою куртку на бревно, поправляет рукав, упавший наземь. Разворачивается к своей палатке: там спит бездомная Инна. Спала, когда Женя заглядывала в последний раз, так будет точнее. Редакторская привычка к маниакальной точности в текстах перешла и на жизнь. А в моей палатке, тоже двухместной, – пусто.
– Подожди, – вскакиваю следом, обнимаю, стягиваю косынку. Губами касаюсь волос, горячей шеи. – Женя, куда спешить, завтра же отдыхаем.
– Так нечестно, – отвечает она, не пытаясь освободиться. – Я всё о себе рассказываю, а ты нет. Вообще как партизан. Откуда я знаю, кто ты такой?
А в самом деле, почему не рассказываю? Но задуматься некогда.
– Женя, – говорю как можно убедительнее. – Не хочу сейчас уходить в прошлое, слишком хорошо здесь. С тобой. Мало ли, что там было. Я постепенно всё расскажу, в городе.
– А если в городе у тебя семья и трое детей?
– От трёх разных жён, – и мысленно бью себя по лбу.
– Не смешно.
– Нет троих детей. Есть дочка Настя, пять лет. А с её мамой я два года как разведён. Вот моя история.
Женя молчит. Я чувствую, какая нежная у неё кожа там, где шея переходит в плечо. Пахнет немного дымом, хвоей, апельсиновым мылом. Голова кружится. Я осторожно вытягиваю краешек Жениной кофты из брюк, продеваю внутрь ладонь. Другой рукой поворачиваю её голову к себе, целую в уголок рта. Женя вздрагивает и, чуть помедлив, шепчет:
– Пусти. Я должна подумать.
Вспоминаю: «Меня попробуй не отпусти». Не буду держать. Ослабляю руки: можешь сама отодвинуть, если захочешь.
Женя глубоко вздыхает, успокаиваясь. Потом отодвигает руки, отходит на шаг, оборачивается.
– Спокойной ночи, – говорит она. Лицо у неё невесёлое. А у меня?.. Кажется, догадываюсь. Потому что Женя порывисто шагает вперёд и вновь обнимает меня за шею.
6 В палатке тихо. Любой шорох, который мы издадим, сомнёт ночной берег, как бумагу, – так мне кажется. А за стенами разгулялся ветер, и это хорошо: вряд ли мы совсем не шумели ещё несколько минут назад.
Здесь даже светлее, чем снаружи, будто мы, с двух сторон залезая в палатку, напустили слишком много света и заперли его. Но он какой-то нереальный, призрачно мерцающий, или просто я до сих пор не могу понять, как и почему всё получилось. А когда пойму…
– Мне удобно, – шепчет Женя, устраиваясь головой на моей руке. – А у тебя есть подушка?
– Нет, я куртку кладу.
– А где куртка?
– Блин… На бревне оставил.
– Сходи забери.
– Да ну, лень. Ничего с ней до утра не случится.
– А если дождь?
– Думаешь, будет?
Она пожимает плечом:
– Ты видел, Гриша накрывал фигвам?
Гриша – это хиппи-отшельник из нашей бухты. Ему пятьдесят два года, и, если приглядеться – он далеко не дед: немного сутулый, сухопарый, прочный, с тёмными узловатыми ручищами. Но снаружи весь потёртый, и когда седеющие волосы не перехвачены лентой, то и глаз его не видать. Женя права: вечером они с Игорем укрощали на ветру, стелили на брезентовую палатку громадный синий чехол от упаковки гипрока, привязывали его к тем же вбитым в землю кольям, что держат верёвочные оттяжки.
– У него к дождю бессонница, – говорит Женя, – скоро вылезет курить.
– Ты его знаешь?
