4 Идём пятый день. Начались холмы, каждый новый круче и выше прежнего, сосновые корни, будто окаменевшие кобры, вьются поперёк пути. Солнце не прячется ни на миг, о нежных, прохладных, добрых тучках остаётся только мечтать. Как и о том, чтобы заткнулись, наконец, комары. Разговоров мало, по вечерам не до песен, меньше глядим по сторонам, и фотоаппараты молчат. Лишних килограммов у меня как не бывало. Курящие не прикасаются к своей отраве. Даниил, хозяин гитары, вздумал оставить её на поляне после ночёвки, как бы случайно, чтобы потом хлопнуть себя по лбу и сказать: «Вот дырявый котелок!» Нет, это не дело, это всё равно что друга бросить. Я вернулся, благо прошли всего метров двести, и сразу же заметил прислонённый к берёзовому стволу чёрный футляр. Теперь я несу гитару, а Даниил держится от нас подальше: наверное, чувствует себя виноватым. Ничего, это пройдёт. Надеюсь… Да и сам я, утром поднимая рюкзак, жалею, что взял зеркальную камеру, довольно было бы и мыльницы. Немного пошагав, думаю: нет, зеркалка ещё куда ни шло, но вот два запасных аккумулятора ни к чему. Чуть экономнее пользоваться, и хватило бы единственного.
У нас в группе начинаются мозоли, больные колени, поясницы. Женя, свежая, как и в первый день, на привалах мажет, перевязывает, массирует, даже колет анальгин. Марина стёрла ноги сильнее всех: когда идёт, о боли забывает, но стоит минуту посидеть, и любое движение становится мучительным, льются слёзы. Вечером Женя забирается к ней в палатку, через некоторое время вылезает и рукой сигналит Виталию: всё в порядке, можно заходить. И вот даже по этим жестам и по выражению лица, хитрому и заговорщицкому, сразу понятно, какой она хороший доктор.
Кстати, спирт из её бутыли, как и обещал босс, расходуется только наружно.
Мы идём, стараясь держать темп. Иногда дорога истончается до узкой тропы, пробираться по ней можно только цепочкой, отводя и придерживая нависающие ветви, чтобы не хлестнуть по лицу следующего. Кажется, вот-вот и эта тропа растворится, как сахарная; непонятно, куда ведёт, кто и зачем мог её здесь проложить, но я уже знаю, что возвращаться не будем, рано или поздно шагнём на солидную просеку с двумя колеями, кое-где хранящими отпечатки протекторов. Или вдруг подумается, что мы заблудились: поворот, ещё один, солнце внезапно ударит в глаза, и вроде эту сломанную берёзу не так давно обходили с другого бока… Но Игорь знает дело, и каждый вечер мы выходим на берег озера, к готовому костровищу. Кое-кто засыпает, едва установив палатку, не в силах поужинать, вымыться. Так было до вчерашнего вечера, когда мы наконец добрались до Ладоги. Я сразу почувствовал иной масштаб, словно все наши прежние озёра были ступеньками на пути к чему-то огромному и загадочному, и вот оно раскинулось перед нами – синее, блестящее, бесконечное. «Вон там Валаам, – сказал Игорь, прищурившись и вытянув руку на северо-восток, – километров сорок от нас, можно дойти на байдарке в тихую погоду».
В бухте, где мы остановились, дымится ленивый костёр, рядом стоит чумазый брезентовый дом, растянутый за углы верёвками. В нём с конца марта живёт друг нашего босса, по виду хиппи на пенсии. Утром, не сворачивая лагерь, мы оставили под надзором деда рюкзаки, прошагали огромную петлю, наброшенную на крепость Корела, завернули в крепость и облазали каждый угол. Игорь всё о ней знает: когда была основана, какие войны пережила, кто из декабристов томился там в заключении: Кюхельбекер, Барятинский… Оказывается, босс увлечён крепостями, история и фортификация – его главная страсть. Наверное, ему и девушки ни к чему, – отмечает вредная сторона моего ума, – ни к чему, когда под боком есть бастионы, выщербленные вековые стены и краеведческий музей с чугунной, да хоть бы и деревянной, сделанной школьниками на уроке труда, пушкой у входа.
Возвращаемся в бухту, нас дожидается горячий ужин, спасибо хозяину и Марине. Её не будили поутру, и теперь она бодрее вчерашнего, да и мы повеселели – оттого ли, что привыкли к дорогам или просто шли налегке. После ужина мы с Женей отправляемся к воде мыть котёл. Женька громко разговаривает, азартно жестикулирует, спотыкается и метров семь пробегает по песку, отчаянно размахивая руками, и, удержав-таки равновесие, на весь берег хохочет. Глядя на неё, вспоминаю собственное настроение в первый вечер. Трезвый же поход, клянусь яйцами Хоруса и Космическим Десантом! Женя за работой и на обратном пути уговаривает меня написать книгу о крымском бытии. Будто бы до сих пор вспоминает разговор на Отрадном озере и чувствует за словами что-то необыкновенно интересное и значительное. «Напиши, а я куплю! С автографом». «Да я тебе так подарю». «Нет, – важно отвечает она, – художник должен получать награду за труд», – и вновь смеётся, и строит гримасу своему отражению в котле.
На завтра обещан день отдыха, никто не спешит в палатки. Как и в первый вечер, сидим вокруг костра, и я удивляю всех ещё одной песней гениальной Виктории из моей крымской школы:
Останься навсегда такой: Мелодией, почти неслышной, Не всеми понятой строкой, В саду весны цветущей вишней…
Романс о Венди и Питере. Когда я подбирал к нему аккорды, труднее всего было уйти от привязчивой мелодии «Король оранжевое лето», – вроде, удалось. И здесь в первой строке – «останься». Это, наверное, уже творческий почерк. Что-то сейчас делает Вика? Может, печатается в журнале «Юность», если он ещё жив, или под иностранным псевдонимом сочиняет песни для Джорджа Майкла, а я и не знаю…
Как долго я тебя ждала, Но ты не прилетал, ты медлил. Ложилась тень на зеркала Вуалью серебристо-медной…
До сих пор у меня мурашки по спине от этих слов. И у Жени… кажется, тоже. Она притихла и то и дело встречается со мной взглядом.
5 Поздно, поздно, когда улеглись больные и здоровые, мы сидим у погасшего костра. Я на бревне, Женя у меня на коленях. Она уже в ночном костюме: брючки, кофта нежной шерсти. На плечи наброшена куртка; я обнимаю Женю под курткой, осторожно, чтобы не показаться слишком наглым.
Женя, вытянув шею, разглядывает что-то за моей спиной.
– Смотри, какая луна. Запуталась, бедняга, в соснах.
