Когда неверной поступью отправился он к Богу, Прервав на полуслове песнь, не довершив трудов, Кто знает, что за мрачною он прошагал дорогой И много ль одолел долин, стремнин, холмов? С улыбкой грустной, чаю я, его Создатель встретил. — О, нерадивый, — молвил Он, — куда ж ты так спешил? Что книгу жизни прочитать непросто, ты заметил. Но азбуку ее, увы, не доучил.
Не очень понятно, чему именно Сэлинджер надеялся выучиться у автора такого рода стихов. Скорее всего, в Тауне его привлекла не поэтическая слава, а репутация признанного драматурга. Однако в университете Таун преподавал именно стихосложение, и, таким образом, Сэлинджеру пришлось изучать род литературы, к которому он никогда прежде не проявлял сколько-нибудь заметного интереса.
Поступление в Колумбийский университет стало для Сэлинджера третьей попыткой получить высшее образование. В Урсинус-колледже он бахвалился перед однокашниками, что Когда-нибудь напишет Великий Американский Роман. Под предлогом того, что только так смогут раскрыться его способности, он выбил у родителей разрешение заняться в университете писательским мастерством. Но, несмотря на это, с самого начала семестра был, как и прежде, вял и рассеян. На курсе у Бернетта Сэлинджер редко брал слово и за все время так практически ничего и не написал. Спустя годы Бернетт напоминал бывшему студенту, как тот отсиживался в заднем ряду, бесцельно глазея в окно.
К поэтическому курсу Сэлинджер относился гораздо добросовестнее. Очевидно, ему больше хотелось подражать Чарльзу Хэнсону Тауну, чем Уиту Бернетту, — как литератор, Таун пользовался гораздо большим успехом, к тому же Сэлинджер разделял его интерес к театру. Прозаических университетских работ Сэлинджера до нас не дошло, зато в архиве Чарльза Хэнсона Тауна, среди студенческих сочинений 1939 года, сохранилось стихотворение, подписанное «Джерри Сэлинджер» и озаглавленное «Ранняя осень в Центральном парке». Начинается оно так: «Слякоть и хмарь, обреченные тлению листья…»
В конце первого семестра в Колумбийском университете Сэлинджер получил в награду — скорее за усердие, чем за проявленные таланты — экземпляр поэтического сборника Тауна «Апрельская песнь», вышедшего в 1937 году. Не исключено, впрочем, что эту книгу получили все его соученики по поэтическому курсу. Экземпляр Сэлинджера снабжен дарственной надписью:
Джерому Сэлинджеру,
ЗА ПОСТОЯННОЕ УСЕРДИЕ НА ЗАНЯТИЯХ ВЕСЕННЕГО семестра 1939 ГОДА в Колумбийском университете, от Чарльза Хэнсона Тауна, Нью-Йорк, 24 мая 1939.
Так или иначе, в один прекрасный момент с Сэлинджером произошло нечто, что вывело его из полусонного состояния. И произошло это на занятии не у Тауна, как можно было бы подумать, а у Бернетта. Случай, на первый взгляд малозаметный, имел огромное значение для Сэлинджера.
Как-то Бернетт решил вслух прочитать студентам рассказ Уильяма Фолкнера «Когда наступает ночь». Он читал эту вещь ровным, бесстрастным голосом. «Фолкнер говорил с нами напрямую, без всяких посредников, — писал позже Сэлинджер. — Бернетт ни разу не вторгся между автором и его возлюбленным молчаливым читателем»'. Это чтение послужило Сэлинджеру уроком писательского самоограничения и уважения к читателю. На всю жизнь усвоив поданный Бернеттом урок, он всегда старался оставаться словно бы в стороне, не вклиниваться между читателем и повествованием, подавлять свое авторское присутствие, чтобы оно не мешало непосредственному восприятию читателем героев и их поступков.
Как позднее вспоминал Сэлинджер, Бернетт частенько опаздывал на занятия и заканчивал их раньше положенного, ни свой предмет преподавал толково и доступно. Он заражал учеников своей любовью к жанру рассказа, и сама эта любовь ц. жала им больше, чем подробнейшие объяснения. Знаком я студентов с авторами самого разного ранга, пишущими в самой разнообразной стилистике, Бернетт не навязывал своего отношения и тем самым внушал студентам мысль, что умение читать книги не менее важное, чем умение их хорошо писать.
В конце концов Сэлинджер поддался обаянию Уита Бернетта, начал активнее участвовать в занятиях и писать дома, для себя. Понапрасну просидев в аудитории целый семестр, — глядя в окно и перебрасываясь шуточками с соседями, — осенью он предпринял вторую попытку и снова записался на курс к Бернетту.
С сентября Сэлинджер начал посещать занятия, которые Бернетт вел вечером по понедельникам. Он опять тихо сидел в заднем ряду, и ничто не говорило о том, что в Джерри происходит важная перемена. Что он мало-помалу изживает в себе насмешливую самоуверенность, под знаком которой проходили прежние годы его учебы. В письме, адресованном Бернетту в ноябре 1939 года, Сэлинджер с сожалением признает, что был до сих пор слишком ленив и чрезмерно занят собственным «я».
Теперь он настроился на самый серьезный лад и после одного из занятий, собравшись с духом, вручил преподавателю подборку своих рассказов. Бегло просмотрев ее, Бернетт был поражен — под маской безразличия в парне с заднего ряда скрывался незаурядный талант. «Казалось, что эти несколько рассказов написаны на одном дыхании, — вспоминал Бернетт много лет спустя. — Большинство из них были потом опубликованы»'.
К концу осеннего семестра Сэлинджер уже считал Уита Бернетта своим наставником, его отзывы и советы были для Джерри исключительно важны, а авторитет непререкаем. Сэлинджер буквально из кожи лез вон, лишь бы снискать благосклонность Бернетта. В письмах той поры, изобилующих признаниями в собственном невежестве и дифирамбами в адрес наставника, он предстает самым что ни на есть восторженным юношей. Джерри настолько благодарен Бернетту за принятое в нем участие, что клянется пойти ради него на все, что угодно, — разве что не на убийство ’.
Осенью 1939 года Сэлинджер написал рассказ «Молодые люди» и показал его Бернетту. Бернетт, которому вещь чрезвычайно понравилась, предложил отослать ее в «Кольере», иллюстрированный журнал, где рассказы размещались в окружении назойливой рекламы. Публикация рассказов в «Кольере», «Сатердей ивнинг пост», «Харпере базар» и подобных им женских журналах, в так называемом глянце, в 1930-е и 1940-е годы была самым обычным делом.
Утром 21 ноября Сэлинджер собственноручно отнес рукопись в редакцию «Кольере». Там ее прочитали — и, в полном соответствии с опасениями автора, отвергли. Таково было первое столкновение Сэлинджера с превратностями писательского ремесла, и ему хватило мужества признать этот опыт не напрасным.
