– Нет! – воскликнул Муми-папа. – В те времена и в самом деле случались такие вещи! Каждое мое слово – правда! Возможно, только кое-где чуточку преувеличено…
– Любопытно знать, – сказал Снифф. – Любопытно знать, куда подевалась папина коллекция?!
– Какая коллекция? – спросил Муми-папа.
– Коллекция пуговиц моего отца, – повторил Снифф. – Ведь Шнырёк – мой папа.
– Да, – подтвердил Муми-папа.
– Тогда любопытно знать, куда девалась его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, – подчеркнул Снифф.
– Хупп-хэфф – как говорил мой отец, – сказал Снусмумрик. – Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас?
– Об отцах никогда ничего точно не знаешь, – сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. – Они приходят и уходят… Во всяком случае, я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них.
Снифф фыркнул.
– Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, – задумчиво произнес Снусмумрик. – Одно это…
Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.
– Папа, – сказал Муми-тролль. – Неужели в то время так неестественно разговаривали? «Представьте себе наше удивление», «К вящему удовольствию» и все такое.
– Это вовсе не неестественно! – рассердился папа. – По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?
– Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, – возразил сын. – А Шнырёк у тебя разговаривает обычно.
– Фу! – сказал папа. – Это просто местное наречие. Вообще, есть большая разница между тем, что рассказываешь о каких-то вещах, и тем, что о них думаешь… И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь… По-моему… – Папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. – По-вашему, я употребил чересчур трудные слова? – спросил он.
– Ничего, – утешил его Муми-тролль. – Хотя это было так давно, можно все равно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А дальше ты уже написал?
– Нет еще, – ответил папа. – Но потом будет жутко интересно. Я скоро дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?
– Вот, – сказал Снусмумрик. – И напиши побольше об Юксаре, слышишь? Ничего не упуская!
Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.
Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои шаги на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол, который позднее украсит крышу навигационной каюты. Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.
Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода на воду.
«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход ярко пламенел под лучами солнца. Фредриксон раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.
Забравшись под киль, он вдруг расстроенно пробормотал:
– Так я и думал. Застрял! Мы простоим здесь, пока не взойдет луна.
Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали говорить что-то и ползать вокруг парохода – верный признак, что он серьезно обеспокоен.
– Ага, ну теперь скоро опять в путь, – зевнул Юксаре. – Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда он все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!
Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который позже родился под той же вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:
– Когда мы отчаливаем, хупп-хэфф?
– И ты с нами? – спросил я.
– Конечно, – ответил Юксаре.
– Если позволите, – сказал Шнырёк, – я тоже надумал кое-что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!
– Почему? – спросил я.
– Эта красная краска на жести не высыхает! – объяснил Шнырёк. – Извините! Она попадает всюду – и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!
– Не сходи. Лучше упакуй вещи, – сказал Фред-риксон.
– Конечно! – воскликнул Шнырёк. – Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…
И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.
По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежна.
«Морской оркестр» по-прежнему сидел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон опустился на землю и обхватил голову лапами.
– Милый Фредриксон, не горюй так, – попросил я.
– Я не горюю. Я думаю, – отвечал Фредриксон. – Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..
– А как? – услужливо повторил я.
– Идея! – вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. – Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.
– У него такой огромный хвост? – спросил я.
– Гораздо больше, чем ты думаешь, – отрезал Фредриксон. – У тебя есть календарь?
– Нет, – сказал я, все больше и больше воодушевляясь.
– Так. Позавчера мы ели гороховый суп[7], – размышлял вслух Фредриксон. – Значит, сегодня суббота, он купается. Хорошо. Поспешим!
– А они злые, эти дронты? – осторожно спросил я, когда мы спускались к речному берегу.
– Да, – ответил Фредриксон. – Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.
– Не очень большое утешение, если тебя растопчут, – пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.
