Ган закусил губу. Не стоило ему приезжать! Адреналин в крови подталкивал его к бегству. Он стал для этой бедной девочки напоминанием о дне, когда она чуть не погибла, – самом страшном из всех дней. Урод… Урод… Он не мог принести в этот мир ничего, кроме уродства.
Рука Гана задрожала, и он отложил вилку. И тут девочка вдруг опустила ему на ладонь свою руку. От этого прикосновения воздух застыл в его легких, а все в груди онемело – пять крошечных, легких как пушинка пальчиков легли на его грубую большую ладонь.
Он посмотрел на нее – прямо в глаза, и она не отвернулась. Ее нежное, как у херувима, личико не было искажено отвращением или ужасом. Она улыбнулась, и для него словно солнце засияло, разом разогнав тьму. Этот ребенок смотрел на него так, будто считал его красивым.
Черпак Мирабель замер в воздухе, и она прошептала:
– А вы ей нравитесь.
Слова и звуки расплывались у Гана в голове. Все швы, накладывавшиеся в течение жизни на его суровую душу и удерживавшие ее, вдруг распались от одного легкого прикосновения. Он хватался за расползающиеся части, стараясь снова собрать все в одно целое, но этот взгляд был слишком мягок. Эта простая детская чистота доставляла боль. Точно так же рабочие лошади, которых после долгих месяцев работы под землей выводили на поверхность, вдруг слепли, их кожа восставала против прилива воздуха, и шерсть начинала выпадать клочьями. Свет и свежесть становились для них невыносимы.
Ган отдернул руку и тяжело поднялся со стула, пока кости его не рассыпались от напряжения и он еще мог это сделать.
– Мне… н-нужно на воздух.
Схватившись за спинку стула, чтобы не упасть, он, точно слепой, поднялся, хромающей походкой прошел через столовую, через гостиную и вышел на ослепительный солнечный свет, который все равно не мог сравниться со светом, исходившим от этого ребенка. Не останавливаясь ни на миг, он тащил свою покалеченную ногу по дороге, испытывая досаду из-за своего сморщенного лица и рассыпающегося тела.
Он нашел паб и поспешно вошел туда, укрывшись в тусклом приглушенном свете. Ноздри его наполнили запахи табака, пота и прокисшего грога, пропитавшие деревянные стены и мебель, и это делало паб больше похожим на человека, чем на строение из древесины и металла. Здесь не было цветов, не было вымытых полов или талька. Здесь Ган мог дышать. В полумраке сердцебиение его выровнялось, подбородок перестал предательски дрожать, и он почувствовал себя уверенно. Он нашел место у стойки и заказал себе виски. Вообще-то он не пил, но сейчас ему необходимо было выпить – нужно было больше чем воздух. Ган поднес стакан к губам и опрокинул его, не оставив алкоголю шанса стечь обратно. Огненная жидкость прокатилась по языку, по горлу в пустой желудок, мгновенно вызвав ощущение тепла. Бармен, не двинувшийся с места, тут же повторил. Эту порцию Ган уже зажал в своих коротких толстых пальцах и не торопился пить залпом. Бармен понял намек и двинулся дальше вдоль стойки.
Теперь, с разливавшимся внутри теплом, Ган уже мог думать. Он устало выдохнул и потер рукой лоб. Он снова мог видеть: в тусклом свете зрачки привычно расширились. Он был в порядке. Ган оглядел бар, поймав себя на том, что не помнит, как вышел от Мирабель и вошел сюда. Все, больше он не хотел об этом думать – какое-то время он не хотел думать вообще ни о чем!
Паб показался ему не тем местом, куда он пришел шесть месяцев тому назад. Ничего похожего. Все, что касалось того дня, представлялось ему наполовину сном, наполовину кошмаром. Воспоминания были затянуты волнами жара и холода, тошнотворного отвращения и эйфории, от которых голова шла кругом. Он выпил виски, и оно снова обожгло горло. Он закрыл глаза, но тут же открыл их, прогоняя легкий туман в голове. И подал бармену знак налить еще.
Грубые работяги сидели у стойки, грубые работяги устроились по углам, грубые работяги много пили и давили бабочек кулаками. Чертовы бабочки! Он гонялся за ними, он позволил им коснуться кожи своими нежными крылышками. «Проклятый дурак!»
Тихие шаги не послужили ему предупреждением, и он очнулся от своих мыслей только тогда, когда на плечо легла чья-то рука. Ган вздрогнул и расплескал половину виски.
– Какого черта! – воскликнул он, вытирая руку.
– Простите, – рассмеялся доктор Карлтон и сжал его плечо. – У меня и в мыслях не было к вам подкрадываться. – Он присел на табурет и расстегнул пуговицу пиджака. – Я догадался, где вы. Здесь не так много мест, куда можно пойти. – Он оглядел ряды бутылок на полках и улыбнулся. – Не возражаете, если я присоединюсь к вам?
В голосе доктора чувствовалось что-то среднее между любопытством и твердой решимостью, словно в интересах науки он препарировал какой-то странный объект. Ган взял свой стакан и разом допил – на этот раз горло обожгло уже слабо. Пожар миновал. Он встал, чтобы уйти.
– Останьтесь. – Теперь доктор явно следил за своим тоном. – Прошу вас. – Он подал знак бармену. – Два виски. Нам есть что отметить.
Ган снова опустился на табурет.
– Правда? – безо всякого интереса спросил он. – По какому случаю?
– По случаю воссоединения, разумеется, – с чувством сказал доктор Карлтон.
Бармен принес новую бутылку и аккуратно налил обоим. Доктор Карлтон поднял свой стакан и с побуждающей улыбкой чокнулся со стоявшим на стойке стаканом Гана:
– Ваше здоровье.
Ган поджал губы: нараставшая внутри злость разносилась по всему телу.
Доктор Карлтон небрежно оперся локтем о стойку и сложил руки, сплетя пальцы, потом покачал головой и усмехнулся какой-то мысли, вертевшейся в голове.
Ган поерзал на табурете. Доктор раздражал его своим поведением, а виски подпитывало это чувство.
– Вы что, напились, док?
– Нет. – Доктор Карлтон опять усмехнулся. – Нет, пока что нет. – Теперь он разглядывал потолок. – Поверить не могу, что я не заметил этого, когда мы встретились впервые. Но потом, рассмотрев вас, я все понял. – Он одним глотком допил виски и прищурился. – Думаю, некоторые молитвы все-таки могут быть услышаны, как считаете? Мне вот любопытно… Что заставило вас передумать?
Ган нервно покатал языком за щекой.
– Передумать? Насчет чего?
– Насчет того, чтобы вернуться. – Плечи доктора затряслись от беззвучного смеха. – И чтобы забрать девочку, конечно.
Ган чувствовал себя так, будто увяз в паутине. Мысли его путались. Злость накапливалась, собираясь отовсюду, из прошлого и из настоящего. Он с нарастающим раздражением опустил глаза и с силой сжал стакан.
Улыбка на губах доктора застыла. Он наклонился, покосился в сторону людей за стойкой и понизил голос:
– Не волнуйтесь. Никому это знать не обязательно. Они перестали искать еще несколько месяцев назад. Даю слово, никто не догадается, как будто ничего и не было.
Ган потер щетину на щеке, которая подергивалась от сдерживаемой ярости. Но он все же старался контролировать себя и говорить спокойно.
