– В каком смысле «ничего и не было»?
Доктор придвинулся еще ближе и прошептал:
– А в том смысле, что это вы оставили ее в пустыне. Вы ее отец.
Гнев, слепой и яростный, вспыхнул мгновенно и, прокатившись по венам, ударил Гану в голову. Он молниеносно вскочил и, словно ястреб когтями, сдавил шею противника. Казалось, неведомая сила приподняла доктора и прижала к стойке. Стаканы полетели на пол, разбившись вдребезги. Лица посетителей, ошеломленные и неподвижные, обернулись в их сторону, но Ган видел только одно лицо и одного человека – того, которого он душил.
Крепкие пальцы Гана сжимались все сильнее, и глаза доктора начали уже вылезать из орбит.
– Ах ты подлый ублюдок! – проревел Ган в эти глаза, брызгая слюной в багровеющее лицо. – Так ты думаешь, что я мог сделать такое с ребенком? Ты, черт побери, думаешь, что я мог сделать это со своим собственным ребенком?
Вдруг что-то ударило Гана под колени. Он согнулся и выпустил доктора. В следующий момент у него под подбородком оказалась деревяшка, перекрывшая доступ воздуха. Кто-то заломил ему руки за спину.
Доктор Карлтон, растиравший шею, поднял руку. Его лицо было в красных пятнах. Он никак не мог отдышаться, и из-за этого говорил едва слышно.
– Остановитесь. – Он поднялся на ноги и ухватился за эту деревяшку. – Остановитесь же! Отпустите его!
Но горло Гана было по-прежнему пережато.
– Мы позаботимся об этом уроде вместо вас, док, – пыхтя от напряжения, произнес какой-то мужчина рядом.
Руки и ноги Гана от головокружения онемели, перед глазами от боли расплывались черные пятна.
– Нет! – Голос доктора Карлтона звучал сурово. Он дернул за удерживавшую Гана руку. – Я сам виноват. Я его оскорбил. Отпустите!
Деревяшка тут же исчезла, и Ган осел на пол. Воздух хлынул в легкие, и он, приподнявшись, ухватился за край стола: возвращение дыхания было одновременно и мукой, и облегчением. Он закрыл рот и судорожно втягивал воздух через раздутые ноздри. К Гану вернулось обоняние: от пола, где сейчас находилось его согнутое колено, исходил тяжелый застарелый запах прокисшего пива, от которого сжимался желудок, и утоптанной вонючей земли – теперь это чувствовалось острее, чем прежде. Ноги в истоптанных сапогах вокруг него разошлись. За стойкой снова слышалось позвякивание стекла и разговоры.
К нему потянулась бледная рука. Ган отбросил ее, набрал побольше воздуха в легкие и, схватившись за край стола, поднялся на ноги. Тело казалось вялым и онемевшим, легкие продолжали натужно трудиться, стараясь отдышаться. Алкоголь в крови рассосался, огонь ярости погас.
Доктор, лицо которого теперь казалось серым и постаревшим, указал ему на стул:
– Я прошу прощения. Сядьте, пожалуйста. Прошу вас.
Ган сел. Он устал. А применение силы к нему самому усмирило гнев, как тесный ошейник сдерживает рвущегося в драку пса.
Поскольку никто из них не шевелился и не говорил, в табачном дыму, который вился над головами, повисло тягостное молчание. На столе появились еще две порции виски.
– Ты не держишь ни на кого зла, да, приятель? – бодро спросил бармен.
Агрессия исчезла, утекла, словно впитавшись в волокна старой древесины.
Когда доктор взял стакан, рука его дрожала так, что виски плескался через край. Вместо того чтобы выпить, он поставил его обратно на стол и обхватил голову руками.
– Извините меня. Я уже не могу соображать, – безжизненным голосом пробормотал он. – Все сложилось бы идеально. – Доктор сидел, сгорбившись на стуле, и глаза его бегали из стороны в сторону. – Если бы вы были отцом девочки, Эльза приняла бы ее уход. Она, конечно, погоревала бы, но все равно приняла. И не стала бы ненавидеть меня за то, что я ее отсылаю. – Он принялся постукивать стаканом по столу. – Я много раз предупреждал, что они слишком сближаются и что это лишь вопрос времени, когда ребенку придется уйти. Но Эльза надеялась, что я передумаю и мы сможем удочерить ее. – Голос его стал хриплым. – Но это невозможно. – В ответ на вопросительный взгляд Гана доктор объяснил: – Я ненавижу это место. Просто ненавижу его! – Его губы дрожали. – Мы уедем отсюда, как только закончится контракт, в тот же день. Я не могу позволить себе еще один рот, который придется кормить, и не хочу, чтобы хоть что-то напоминало мне об этом ужасном месте. Тем более если это будет сирота. – Он наклонился вперед, на лице его читалась решимость. – Мне необходимо отдать девочку властям, но, когда я это сделаю, Эльза возненавидит меня. – Он коротко и невесело усмехнулся. – Я докатился до того, что с презрением отношусь к этой девочке. Порой мне кажется, что я на самом деле ее ненавижу. Разве это нормально? Но вы-то меня понимаете, правда? Вы видите, что у меня просто нет другого выхода?
Оба долго молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Пламенеющее солнце опустилось ниже, и через открытую дверь его лучи упали на висевшее на стене зеркало. Отразившийся в нем профиль доктора напоминал картину – дань художника отчаявшемуся, потерянному человеку. Наконец доктор вынул из бумажника несколько мятых купюр и, бросив их на стол, оставил Гана одного.
Солнце село еще ниже, превратив зеркало в прямоугольник слепящего света. Сноп лучей расцвечивал каждую плавающую в пабе пылинку серебром. Мысли Гана обратились к ребенку, и внутри тут же образовалась мягкая, податливая пустота.
Они отправят ее, вырвут из этого дома и вернут обратно, в пыль и грязь. Она будет совсем одна и без возможности сказать хоть что-то. Он думал, что спас ее. Она должна была умереть! Смерть быстра – на этом все заканчивается. Она не просила ее спасать. Не просила для себя боли от ожогов и страданий из-за того, что другие передают ее из одного места в другое, из рук в руки, словно использованный мешок из грубой дерюги.
Звуки в пабе превратились для Гана в унылый гул. Вокруг него витал легкий, как ветерок, дух этого ребенка, ее свет пронизывал все его мысли, а исходившая от нее свежесть заглушала грязь и въевшуюся вонь этого заведения. Нет, он спас ее и не жалеет об этом.
Откуда ни возьмись появились бабочки и, затрепетав крылышками, создали в его сознании зыбкий образ: он, насвистывая, идет на работу, а на плечах его сидит маленькая девочка. Она обнимает его за шею, смеется и тянется рукой за бабочками, которые пляшут вокруг них. Он осторожно держит ее, и девочка знает, что она в безопасности. И он тоже это знает… Эта картина разгладила морщины на его лбу и заставила потеряться в плавающих в лучах солнца серебристых пылинках.
В двери бара кто-то появился, заслонив собой солнце. Тишину нарушили пьяные приветственные возгласы. Сверкающие пылинки исчезли, а пятно света вновь превратилось в унылое серое зеркало. И из этого зеркала на Гана смотрело его отражение – суровое лицо с темными глазами и высоким лбом, со шрамами, заросшими пятнами небритой щетины, изуродованное лицо с одним ухом и расплющенным, сломанным носом. Бабочки мгновенно спрятались, улетели так быстро, как только позволяли им крылышки. И теперь он увидел уже другую картину. Он увидел ангела, сидящего на плечах чудовища. Видел человека, неловко согнувшегося под весом ребенка и волочащего покалеченную ногу. Увидел серые, с облупившейся краской стены своей комнаты в пансионе, которую им придется делить. Увидел страх в ее глазах, когда пьяные шахтеры начнут драться под их окнами среди мусора и битого стекла. Увидел, какими глазами одинокие забойщики смотрят на любую женщину, вышедшую из младенческого возраста.
