Однажды на нашей железнодорожной станции у проходившего товарняка развалилась тележка под платформой. Особой аварии не произошло, тем более что грузовые платформы были пустыми. Они в сторону границы шли с лесом, а возвращались порожняком. Но несколько колёс скатилось с насыпи. У железнодорожников не оказалось грузоподъёмного крана, чтобы их собрать, поэтому они махнули рукой и решили приехать на следующий день с краном, резонно решив, что никто не возьмёт эти колёса и несколько оторванных автосцепок: кому они могут понадобиться, тем более и весят они несколько центнеров, если не тонн? Каково же было их удивление, когда на следующий день они не нашли даже обломков проржавевшей насквозь тележки, не говоря уже о колёсах. Колёса местные «бизнесмены» раскатали по округе, причём выяснили, куда их можно успешно «толкнуть» каким-то полякам, у которых очень ценится именно такая сталь, идущая на выплавку осей колёсных пар для железнодорожного транспорта. Да вообще-то сталь во всех странах ценится, а у нас она почему-то повсюду валялась и гнила ещё с советских времён, пока её не подобрали «охотники за металлами». И не просто подобрали, а даже отодрали оттуда, откуда нельзя. Но «нельзя» – это для неудачников, которые «не просекают фишку», а людям успеха в новой России всё позволено.
Железная дорога больше всего пострадала от так называемой индивидуальной трудовой деятельности в городах и весях нашей Родины. Там, где имелись заброшенные депо и мастерские, велись настоящая «рельсовая война» и охота за цветными металлами. Появились деятели, которые, например, резали дерматиновые сиденья в электричках и шили из этого кошельки, сумки, тапки. И даже умудрялись сварганить целые куртки! Покупали эти изделия с ажиотажем. В те годы кожаная куртка была большой редкостью. Тогда ещё носили пальто из искусственного материала – не помню, как он назывался, но под которым, когда он изнашивался, проглядывал тонкий слой поролона. Когда появились настоящие кожаные куртки, то первая банда города, которую возглавлял какой-то безымянный авторитет из бывших пэтэушников, додумалась раздевать их владельцев.
Это была та самая оголтелая шпана, которая раньше бодалась где-нибудь на танцах шеренга на шеренгу с многозначительными быковатыми высказываниями такого типа:
– Ты Пашу Филимонова с улицы Красного Подшипника знаешь?
– А ты про Саню Кочерыжкина с Фанерного проспекта слышал? Вот мы как раз из его команды.
– Да чихать мы хотели на вашего Саню с Фанерного! Вот наш Паша!..
– Чё-о?! На Саню вам чихать?! Да мы вам за нашего Саню!..
– Да мы вам за Пашу!..
– Мужики, наших бьют!
И между мальчиками, которые после первых в жизни стакана самогонки, сигареты и шалавы начинали совершенно серьёзно считать себя уже настоящими состоявшимися мужчинами, начиналась потасовка.
Но первое убийство потрясло многих. Все почувствовали, что пейнтбол закончился и начались нешуточные дела. Убили молодого парня, который шёл вечером с электрички. Просто зарезали. За куртку. За кожаную, но ведь жизнь-то не сравнима с курткой! Как-то Максим Горький-то сказал, что «человек есть вселенная», дороже которой не может быть ничего! «И да здравствует вовеки он (человек), носящий в себе весь мир». Нынче человек – это физический объект, который надо умертвить, чтобы он не препятствовал завладению его имуществом, и, как утверждал генерал Клаузевиц, «на войне всякая идея человеколюбия – пагубное заблуждение и нелепость»… И ведь зарезали-то как грамотно, со знанием дела: куртку не повредили. Сначала ударили в ляжку, а потом – в горло. Наверное, испачкали трофей, да кровь можно и отстирать. Всё можно, когда такая свобода кругом.
Говорили, что потом эти куртки и плащи продавали где-то на рынках, иногда даже с порезами от ударов ножа. Я с первых отпускных купила обнову – кожаный пиджачок, так он несколько лет висел в шкафу. Страшно ведь! А ну как его сняли с убитого? Да и вообще, что будешь делать ты, слабая женщина, когда приставят нож к горлу? Ничего ты не сделаешь, даже пискнуть не успеешь.
Трубачёв же поначалу шалил довольно-таки безобидно, потому что казалось, что всё само ему идёт в руки и всё с рук сходит. Но потом, когда в стране началось особенно ярко выраженное безвластие, он вдруг резко угомонил «курточников» – кого-то особо борзого прирезали, кого-то придушили, а кто-то и сам перешёл в банду Трубачёва и стал «курировать» районный рынок, где и продавались все эти куртки, плащи и другое. То есть занялся рэкетом, и с тех самых пор его перестали называть по имени, и окончательно закрепилась за ним кличка Горнист. Он очень быстро, что называется, забурел и заматерел. Вскоре в этом состоятельном господине на дорогущей машине с личным шофёром и охранниками уже нельзя было узнать нашего пионервожатого Славика.
– Учитесь жить, пионеры, – назидательно говорил он нам теперь, когда изъявлял желание пообщаться с кем-нибудь из простых смертных. – А то ведь вы так до самой пенсии будете себе на похороны копить, и не накопите.
С ним никто не спорил, так как правда теперь прочно закрепилась на его стороне.
Банда Горниста состояла из вчерашних пионеров и комсомольцев, из чьих голов быстро выветрились былые идеалы в свете нищенской криминальной действительности и стремительного обогащения небольшой горстки власть имущих. Сам он, как шептали в посёлке, лично никого не резал: не любил пачкать чужой требухой свою дорогую одежду и руки в перстнях с настоящими бриллиантами. Да и холодным оружием не умел обращаться. На окружение он воздействовал своими лидерскими качествами и – чего было у него не отнять – обаянием и артистизмом. Он всегда держал при себе парочку молодцев, которые в ранней юности основательно испортили свои мозги регулярным приёмом всякой дряни, отчего у них, как сейчас говорят, «съехала крыша». Они-то и выполняли всю грязную работу, связанную с кровью. Никто с ними не был знаком, а кому довелось познакомиться, тот уже ничего не мог сказать, так как покойники не разговаривают. И убийства-то всё пошли с каким-то привкусом психопатологии.
– Ну надо тебе убить человека, – стали ужасаться люди какой-то средневековой жестокости современных русских мальчиков, – можно же сделать это как-то спокойнее, если, конечно, к убийству применимо такое слово. Зачем же человека головой совать в печь или в ванну с кислотой, глаза выкалывать, уши резать, зажжённые петарды в рот и зад засовывать да шкуру заживо сдирать, причём на глазах близких родственников? Где же они этому научились, если ещё вчера были невинными октябрятами в коротких штанишках? Оно, конечно, дурное дело – нехитрое, но нельзя же, в самом деле, так быстро одичать!
– А чего удивляться-то? У нас вот совсем недавно пытки в тюрьмах применялись на законных основаниях – а может, где-то и до сих пор применяются, – чтобы человек сознался в том, чего он и не совершал. А если он упрямился, то грозились за его близких взяться, да так, чтобы он тоже всё видел и слышал. Чем не рэкет? – устало отвечали другие и переходили на шёпот: «Тут вот в одной передаче рассказывали, как беременную Ольгу Берггольц в НКВД во время допроса следователь так бил ногами по животу, что у неё тут же выкидыш произошёл, но следователя это не остановило. И, как потом выяснилось, никакого преступления за ней не было. Да если и было что, то каким же псом надо быть, чтобы так беззащитную бабу на сносях истязать?! И кому нужен такой закон, во имя которого можно так над людьми куражиться?» А ведь этих палачей много было, и многие из них, должно быть, живы до сих пор, и их дети и внуки тоже живут где-то сейчас с такой вот гнилой наследственностью. Сейчас все грехи на Сталина списали, а что бы он делал без всех этих шестёрок, которые в застенках над людьми измывались для собственного удовольствия и которым так никто ничего и не предъявил? Так что и удивляться тут нечему: всё закономерно. Корни сегодняшнего положения дел в стране не вчера проросли. Если к власти в семнадцатом году пришли бандиты – а как ещё назвать тех, благодаря кому страна была по колена в крови, – если потом учили вырезать под корень свой же народ, стрелять, сажать, доносить, гнать из страны, что могло вырасти?
