Ее не объявляли. Ей не выдали номер, который прикрепляют к купальнику. Она не успела размяться. И куда ей идти? На брусья? На бревно? Нет, туда нельзя, там работают гимнастки. Единственный свободный снаряд – конь. Значит, опорный прыжок.
Девочка робко ступает на помост, судьи и фотографы ее не замечают, они заняты молоденькой немкой, которая направляется к тому же снаряду. Конь уже совсем близко. Трамплин чуть сдвинулся вправо под тяжестью только что выступавшей гимнастки, и Наде никто не поможет вернуть его на место. Немка приветствует судей. Надя оглядывается на окруженного полицейскими Белу. Он подбадривает ее, вопит: «Давай, детка, покажи им! Выдай им Цукахару![14]»
В зале растерянно перешептываются, смеются. Немка пятится назад, оступается, опешив: откуда вдруг внезапно появилась эта девочка? Надя в свою очередь приветствует судей, делает глубокий вдох – но тут к ней приближается кто-то из организаторов и знаком велит убираться отсюда. Времени нет. Бежать. Бежать как можно быстрее, набирать силу благодаря скорости, 24 км/час, она вскакивает на трамплин, ноги вместе, руки резко упираются в обтянутый кожей снаряд с силой, равной от 180 до 270 кг/см2, она прогибается назад, сухожилие на левом запястье, не разработанном перед прыжком, мучительно натягивается, она отталкивается, подкидывает себя в воздух, переворачивается: надо надо надо надо. Она лишь на мгновение прикрывает глаза от удара о маты, приземлилась безупречно, зрители ревут от восторга, вскакивают с мест. Главный судья оторопел, не знает, что предпринять. Это тонкое, хрупкое тело. Прыжок, который выполняют только мужчины. Главный судья не успевает посоветоваться с коллегами: рядом с ней вырастает огромный человек, его оттаскивают два охранника, следом подбегает возмущенный советский тренер.
«Мадам судья, – исполин тяжело дышит, от него пахнет лавандой и потом, лицо налито кровью, руки умоляюще сложены, – мадам, прошу вас, дай вам Бог долгую жизнь, объявите ее, назовите ее имя. Пожалуйста».
Переводчица пытается успокоить мужчину в темно-синем костюме, наверное, он тоже из организаторов, тот сердито бормочет: «У нас тут не детский сад», отыскивая взглядом девочку, но она куда-то скрылась, а трибуны дружно аплодируют, вызывая беглянку, и вот она снова появляется неведомо откуда, эльф в белом купальнике, появляется – и вскакивает на бревно, опередив и оставив в недоумении советскую гимнастку.
А здоровяк-то этот, он-то кто такой? Ее отец, ее дядя? Кто этот человек, которого охранники с трудом удерживают? Не переставая отбиваться, он хватает судью за руку, прижимает к своей груди, запыхавшись, продолжает умолять. Назовите. Ее. Имя. Мадам. Ее имя. Да сколько же ей лет, спрашивает судья. И вздрагивает, услышав в ответ: двенадцать. Это что же, они сейчас видели перед собой двенадцатилетнего ребенка?
Никто не способен описать то, что она тогда совершила, ничего подобного и представить себе ни один человек не мог, это не вмещается в границы знакомых слов.
Можно ли сказать, что она захватывает время? Что она завладевает воздухом? Что она приказывает движению ей подчиниться? В тот день доведенные до изнеможения организаторы мероприятия в конце концов сдались, разрешили Дорине и Наде официально выступить с вольными упражнениями. Кажется, так и видишь, как движется стрелка гигантских часов, объявляя устаревшими эти намечающиеся изгибы, эту распирающую тесный купальник грудь молодых гимнасток.
КОНТРАКТ О НЕПОВИНОВЕНИИ
Они ждут посадки в аэропорту Орли, Бела наблюдает за девочками – изумленными, восхищенными, перегруженными обилием впечатлений, все им в новинку: майка с Доналдом на проходящей мимо девушке, блестящий приоткрытый алый рот манекенщицы на афише, полупрозрачные светло-зеленые яблочные леденцы, которые продаются «со скидкой!», расшитые цветочками джинсы на парне.
В Монруже, где они жили в гостинице, девочки затащили его в дешевый универсам и тщательно изучили все полки. Десятки пачек разного стирального порошка – они застревали перед теми, на которых было написано, что внутри игрушка; двухцветные губки – ой, поглядите, учитель, до чего вон та хорошенькая! Тетрадки с яркими глянцевыми обложками, пакеты с сухариками – девочки кивают, слушая объяснения Белы и пытаясь представить себе вкус черствого, усохшего кусочка хлеба. А вот смотрите, смотрите, какие странные коробки с прозрачным окошком! Через него макароны видно! Учитель, учитель, а можно нам всего одну коробочку, она такая красивая! В конце концов Бела дал каждой из воспитанниц по монетке – ладно уж, пусть бросят в этот красный автомат с серебряной ручкой у выхода из магазина. А что там за оранжевые, зеленые, желтые шарики? Ой, как хочется розовый – можно нам розовый? Мы понимаем, мадам, вежливо шепчут они в ответ на объяснения продавщицы, что нет, нельзя, цвет жевательной резинки здесь не выбирают, кому какая достанется – такая и достанется. Они любуются красными бархатными занавесками кабинки фотоавтомата – тут все автоматическое, восхищаются они, все такое современное!
Беле не терпится вернуть девочек к привычной жизни, той, которую он строит для них с тех пор, как им исполнилось шесть, – возводит этажи расписаний, неизменной еды, жестов и запахов. И к спокойному повиновению всем запретам. Девочки подчиняются, потому что знают: малейший намек на прихоть, какое бы то ни было отступление от правил – прошататься бесцельно всю субботу, поиграть вечером в спальне, слишком сытно пополдничать… любой из таких поворотов уведет их к другой жизни, к той, какой живут обычные дети – дети, у которых нет ни цели, ни будущего.
Надя К. не делает никаких замечаний, но на следующий день, когда я спрашиваю, чем все-таки объяснить эту беспрекословную покорность гимнасток, ее, как мне кажется, смущает слово «покорность»: «Понимаете, это вовсе не подчинение тренеру, это контракт, который мы заключаем сами с собой. Покорными, послушными мне казались другие девочки, не гимнастки. Они становились такими же, как их матери, такими, как все. А мы – нет». И потом она рассказала то, что вы прочтете ниже. Для меня эпизод выглядит незначительным, но Надя настаивает: «Включите это в книгу. Именно здесь – ответ на ваш вопрос».
Они все, даже Надя, хоть она и из Онешти, уже три месяца живут в интернате, потому что глупо тратить время на дорогу до школы и обратно. Двенадцатый час ночи, но девочки еще играют в спальне. Услышав шаги Белы, они поспешно гасят свет и притворяются спящими. Тренер входит, включает лампу. Вы, наверное, ошиблись, господин учитель, у нас было темно. Они никак не могут успокоиться, хихикают под одеялами, возбужденные своим мимолетным сообщничеством.
«Вам не спится? Надо вас немножко утомить, чтобы вы смогли уснуть! – говорит он. – Пошли!» Бела не дает им времени одеться – вставайте, подъем, – и вот они, растрепанные, в пижамах и в кедах с развязанными шнурками на босу ногу, стоят в школьном дворе, и им весело оттого, что ночь превратилась в день. Тренер, как каждое утро, хлопает в ладоши, и они бегут по кругу, чтобы согреться. Они смеются, показывая пальцем друг на дружку, пижамные штаны сползают, они подтягивают их обеими руками. «А теперь – прыжки!» – командует Бела. Он приводит их в спальню заполночь, продолжая улыбаться.
