Пролог
Впервые я увидел Англию туманной мартовской ночью 1973 года, высадившись с полуночного парома из Кале. Двадцать минут на причале кипела жизнь, проезжали легковушки и грузовики, делали свое дело таможенники, и все направлялись в сторону Лондон-роуд. И вдруг все стихло, а я побрел по сонным, тускло освещенным улочкам, затянутым туманом — точь-в-точь как в фильме про Бульдога Драммонда[1]. Просто чудо — целый английский город принадлежал мне одному.
Лишь одно несколько нарушало очарование — все отели и гостиницы, увы, были закрыты на ночь. Я дошел до железнодорожной станции в надежде поездом добраться до Лондона, но и в здании вокзала было темно, а все двери заперты. Я стоял, гадая, что делать, и тут заметил серый отблеск телевизора в верхнем окне гостиницы через дорогу. Ура! — обрадовался я, кто-то не спит, — и поспешил туда, намереваясь смиренно извиниться перед хозяевами а поздний визит и воображая жизнерадостный разговор, включавший такие реплики:
— О, не могу же я просить, чтобы меня накормили среди ночи! Нет, честное слово… ну, если вы уверены, что то не трудно, тогда, пожалуйста, просто ростбиф с хлебом, огурчиков с укропом, да еще, может быть, тарелочку картофельного салата и бутылочку пива.
Подходы к крыльцу терялись в непроницаемой тьме, и я в спешке и по незнакомству с британскими привычками споткнулся о ступеньку и врезался носом в дверь, разбросав полдюжины загрохотавших молочных бутылок. Окно наверху распахнулось почти мгновенно.
— Кто там? — резко спросили из окна.
Я отступил назад, потирая нос, и всмотрелся в силуэт головы с кудряшками волос.
— Здравствуйте, мне нужен номер, — сказал я.
— У нас закрыто.
— О! А нельзя ли поужинать?
— Попробуйте в «Черчилле». На набережной.
— На какой набережной? — спросил я, но окно уже с лязгом закрылось.
Роскошный «Черчилль» светился огнями и по всем признакам готов был принять посетителей. Заглянув в окно, я увидел в баре мужчин в костюмах, элегантных и обходительных, будто из пьесы Ноэля Коуарда. Я притаился в тени, чувствуя себя уличным мальчишкой. Как по общественному, так и по костюмному положению я не подходил для этого заведения, и в любом случае оно явно не вписывалось в мой скромный бюджет. Только накануне я вручил исключительно пухлую пачку разноцветных франков пучеглазому пикардийскому портье, в уплату за единственную ночь в комковатой постели и тарелку таинственного блюда под названием «Охотничье», в котором то и дело попадались кости мелких зверьков, и их приходилось украдкой сплевывать в большую салфетку, чтобы не показаться невежей, — после чего принял твердое решение впредь быть осторожнее в расходах. Я со вздохом повернулся спиной к манящему «Черчиллю» и поплелся во тьму.
На набережной я наткнулся на беседку — открытую всем стихиям, но с крышей — и решил, что на лучшее рассчитывать не приходится. Подложив рюкзак вместо подушки, я улегся и поглубже завернулся в куртку.
Скамейка была сделана из узких планок — жестких и утыканных к тому же большими болтами с круглыми головками, на них совершенно невозможно было с комфортом отдохнуть — разумеется, так и задумывалось. Я долго лежал, прислушиваясь, как море омывает гальку под набережной, и наконец задремал. Это была долгая холодная ночь, заполненная путаными сновидениями, в которых я спасался по арктическим льдам от пучеглазого француза с арбалетом и большим запасом болтов. Француз был никуда не годным стрелком и то и дело поражал меня болтами в зад и ляжки, мстя за украденную льняную салфетку с пятнами соуса, которую я запихал за одежный шкаф в своем номере. Около трех ночи я с криком проснулся. Тело затекло, от холода меня бил озноб. Туман рассеялся. Воздух был ясен и тих, а в небе горели звезды. Маяк на конце мола неустанно обметал лучом море. Все это было очаровательно, но я слишком замерз, чтобы наслаждаться видом. Дрожа, я порылся в рюкзаке и вытащил все теплое, что сумел найти — фланелевую рубашку, два свитера и запасные джинсы. Шерстяные носки я приспособил вместо перчаток, а пару фланелевых боксерских трусов натянул на голову как оригинальный ночной колпак, после чего снова рухнул на скамейку и стал терпеливо ждать сладостного поцелуя смерти. Но, так и не дождавшись, уснул.
Второй раз я проснулся от резкого воя туманной сирены, чуть не сбросившего меня с узкого насеста. Я сел, все еще несчастный, но чуть менее продрогший. Мир купался в молочном предрассветном сиянии, исходившем неизвестно откуда. Над водой с криками кружили чайки. За чайками, за каменным молом, величественно выходил в море огромный, сверкающий огнями паром. Я посидел еще немного — молодой человек, у которого в голове забот куда больше, чем мыслей. Рев корабельной сирены разнесся над водой, заново взбудоражив надоедливых чаек. Я стянул носок-перчатку и посмотрел на часы. Без пяти шесть. Я посмотрел вслед парому и задумался, куда можно отправляться в такую рань. И куда в такую рань направиться мне? Я надел рюкзак и зашаркал по набережной, чтобы разогнать кровь по жилам.
Подходя к «Черчиллю», который теперь тоже мирно спал, я повстречал старичка, прогуливающего собачку. Собачонка упорно желала оросить все до одной вертикальные поверхности, вследствие чего ее приходилось не столько выгуливать, сколько волочить на трех ногах.
Когда я поравнялся со старичком, тот приветливо кивнул.
— Хороший, видно, будет денек, — объявил он, окидывая взором небо, напоминавшее груду мокрых полотенец. Я спросил, не найдется ли ресторана, открытого в этот час. Он знал один, не слишком далеко отсюда, и объяснил мне дорогу.
— Лучшая дорожная забегаловка в Кенте. — добавил он.
— Дорожная забегаловка? — с сомнением повторил я и стал отступать, поскольку собачонка явно нацелилась оросить мои ноги.
— Все шоферы грузовиков ее уважают, а они умеют выбирать лучшее, верно? — Старичок дружелюбно улыбнулся, потом чуть понизил голос и доверительно наклонился ко мне. — Только, прежде чем заходить, штанишки-то с головы снимите.
Я схватился за голову — ох! — и, покраснев, стянул с макушки боксерские трусы. Пока я подбирал слова, чтобы покороче объяснить свой странный вид, старичок снова устремил взгляд на небо.
— Точно распогодится, — решил он и потащил собачонку на поиски новых столбиков. Я посмотрел им вслед и двинулся дальше по набережной под первыми каплями дождя.
Кафе оказалось неподражаемым — шумным, дымным и восхитительно теплым. Я получил тарелку яичницы, бобы, поджаренный хлеб, бекон и сосиски, и в дополнение к ним тарелку с джемом и маргарином и две чашки чая — все за 22 пенса. Потом, почувствовав себя обновленным, я прихватил с собой зубочистку (и отрыжку) и вприпрыжку зашагал по улицам, глядя, как просыпается Дувр. Надо сказать, при свете дня Дувр выглядел не намного лучше, чем ночью, но мне город понравился. Мне по душе маленький, уютный городок, где все перекликаются: «Доброе утро», «Привет!», «Мерзкая погода, но, может, еще разойдется», и ощущение, что этот день — всего лишь один из длинной череды радостных, расписанных до минуты дней, когда ничего не происходит, и это хорошо. Ни у кого во всем Дувре не было особенных причин сохранить в памяти 21 марта 1973 года — кроме меня да горстки детей, родившихся в этот день, да еще, может быть, одного старичка с собачонкой, повстречавшего в то утро парня с подштанниками на голове.
