До того как его схватили, Икбал успел еще два раза полоснуть ножом по самому прекрасному в мире ковру, который теперь был просто кучей грязной шерсти на глиняном полу.
Потом снова наступила тишина, и казалось, она никогда не закончится. Мы инстинктивно, словно защищаясь, столпились в углу мастерской. Громадный Хуссейн-хан нависал над Икбалом. Лицо его побагровело, а вены на шее надулись так, что, казалось, вот-вот лопнут. Он сжимал в руке нож, который только что вырвал у Икбала, и у меня в голове мелькнула жуткая мысль: «Он его убьет!»
Хозяйка всхлипывала, собирая по полу остатки ковра и стряхивая с них пыль, как будто можно было еще каким-то чудом соединить их.
Карим схватился руками за голову в полном отчаянии, словно этот ковер принадлежал лично ему.
— Проклятый, — прошипел Хуссейн, — проклятый! Меня предупреждали, что ты предатель, чертов бунтовщик. Мне говорили: «Хуссейн, не доверяй ему! Это гадюка. Ты пригрел на груди змею». Неблагодарное отродье! О, я слепец, я глупец, о чем я только думал… Но ты мне за это заплатишь, еще как заплатишь…
— В Склеп! — взвыла хозяйка. — Брось его в Склеп, и пусть он там сгниет!
Икбала схватили за руки и потащили во двор. Мы потянулись следом, как стайка перепуганных цыплят, и остановились на пороге. Мы видели, как Икбалу ободрали колени о булыжники, как он ударился рукой о край колодца. Хозяин остановился у ржавой железной двери, спрятанной в глубине двора, распахнул ее и, волоча за собой Икбала, стал спускаться вниз по лестнице. Потом мы услышали тот самый жуткий звук, что снился нам в кошмарах, — это поднималась крышка Склепа. А потом — бум! — она захлопнулась, и этот стук еще долго эхом раздавался в душном воздухе двора.
Дышать было нечем. Ни дуновения ветерка. Даже пыль не шевелилась. Только слепни кусали нас за ноги, но никто и не думал их прогонять.
Хуссейн-хан вылез из подземелья; он поднимался медленно и тяжело, нам был слышен каждый его шаг по ступеням. Выйдя на солнце, он сощурил глаза. Потом, захлопнув дверь ногой, направился к нам — мы все еще стояли как пригвожденные на пороге мастерской.
— За работу! — прорычал он.
Мы вернулись к своим станкам. Начали работать. Все одновременно. Одинаковые движения. Одинаковый гул.
Туф, туф, туф.
Хуссейн молча стоял сзади. Мы чувствовали, как его глаза буравят наши спины.
Праздник закончился.
Туф, туф.
Али, который сидел справа, решился повернуться ко мне на долю секунды. Одними губами он задал бесшумный вопрос: «Зачем он это сделал?»
Я коротко мотнула головой: «Не знаю».
Пока его тащили по камням двора, за секунду до того, как исчезнуть в темноте лестничного проема, ведущего вниз к Склепу, Икбал обернулся и посмотрел на меня. Именно на меня, я уверена. Его взгляд был пронзительным, он явно пытался мне что-то сообщить. Может быть, он хотел, чтобы я поняла, зачем он разрезал ковер, почему восстал против хозяина таким безумным способом.
Я не была уверена, что поняла его. Но одно я увидела точно: Икбалу было очень страшно, как и всем нам.
Но все-таки он это сделал.
7
Склеп был старой цистерной, спрятанной во дворе глубоко под землей. Сверху в цистерне был люк с решеткой, за решеткой виднелись мокрые скользкие ступени лестницы, ведущей наружу. Как уверяли те, кто побывал в Склепе, в него практически не проникал свет. Разве что в середине дня редким солнечным лучам с трудом удавалось просочиться сквозь дыры и щели в ржавой двери, выходившей на двор. И еще там почти не было воздуха.
— Дышать практически нечем, — рассказывал Салман, побывавший в Склепе за пару месяцев до того: он случайно разбил эмалированный кувшин в желто-синий цветочек, в котором хозяйка приносила нам воды по утрам. — Чувствуешь, что вот-вот задохнешься, и это сводит тебя с ума. Когда воздух заканчивается, кажется, будто кто-то схватил тебя за горло и крепко сжал. А еще темнота. Когда долго сидишь в темноте, начинаешь видеть разные странные узоры и даже цвета, но это не помогает, от этого, наоборот, еще страшнее. Я слышал, кто-то вообще там с ума сошел.
— И еще в Склепе пауков полно, — сказал другой мальчик. Он был родом из гор, поэтому говорил немного странно. — Вот таких огромных. — Он показал ладонь. — И скорпионов. Скорпионы страшные. Они щиплются и кусаются, и еще у них яд. И змеи еще.
— Змей там нет, — презрительно бросил Салман, — там и воды-то нет.
— Нет, есть змеи, — заспорил горный мальчик, — я их видел.
— Ты никогда в Склепе не сидел, — шикнул на него Салман, — так что помолчи лучше.
Никто из нас не спал той ночью, несмотря на усталость и голод, ведь хозяин заставил нас работать на час дольше — после заката — и лишил ужина. Иностранцы приехали, нагрузили коврами свои машины и, едва взглянув на нас, уехали восвояси. Хуссейн-хан, должно быть, хорошо заработал в тот день. Обычно после приезда заграничных клиентов они с хозяйкой устраивали праздник до поздней ночи: в доме играло радио и еще другой инструмент, который назывался граммофон, как объяснил нам Карим. Но это была не обычная музыка, которая играла на базаре. Она была какая-то странная, очень шумная, а слов совсем не понять.
— Иностранная, — говорил Карим с видом знатока, — такую издалека привозят.
На этот раз в доме у хозяев было темно и угрожающе тихо.
— Вы мне заплатите, — сказал Хуссейн, перед тем как отправиться спать, — вы все мне заплатите за то, что устроил ваш дружок. Потому что вы были с ним заодно, я уверен.
Несколько ребят испугались так, что начали было оправдываться и мямлить, что они здесь ни при чем. Но их тут же кто-то ущипнул, чтобы замолчали. На этот раз все были на стороне Икбала.
— Такая жара, — прошептала я, — как же он выдержит?
— Там, наверное, как у печи для обжига кирпичей, — пробормотал Салман, — а то и хуже. Я не знаю никого, кого сажали в Склеп в разгар лета. А вы знаете?
Все отрицательно помотали головой. Солнце в тот день жарило безжалостно, мы потели круглосуточно, даже ночью, и головы у нас горели, как при сильном жаре.
— Никто не может выйти живым из Склепа в разгар лета, — раздался в темноте чей-то голос.
«Замолчите!» — хотелось крикнуть мне. Мария и Али рядом со мной дрожали от страха.
— Может, — сказал Карим своим низким, почти взрослым голосом. — Я видел одного, кто попал в Склеп как раз летом. Хуссейн продержал его там пять дней. Это было много лет назад, я был тогда совсем маленьким, но я хорошо запомнил. Этот парень был старше меня. Не знаю, откуда он был родом. Помню, у него не было уха — свирепый, как бродячий пес, мы его даже побаивались.
— А что он натворил? — спросили мы.
— Отказался работать, вот что. Тогда Хуссейн его выпорол. И как выпорол, надо было видеть. А тот ни звука не проронил, как покорный пес.
