Главная площадь имперской столицы, расположенная в низине между тремя холмами, Палатином, Капитолием и Эксвиланом, называлась просто – Форум. Сердце Рима билось именно здесь. Именно на Форуме совершались суды и произносились надгробные речи. Именно Форум пересекали триумфаторы, возвращаясь из победоносных походов. Именно здесь по приказу Октавиана Августа был поставлен Золотой миллиарий – столб из позолоченной бронзы, символ центра империи, точка, откуда велся отсчет расстояний до важнейших провинциальных столиц. Отсюда, от этого символического центра, вышагивая по выложенным камнями дорогам, несгибаемые легионы воинственного народа шли к новым победам и завоеваниям.
Впрочем, римляне нисколько не считали себя просто завоевателями. Даже напротив. Ведь они несли покоренным народам, варварам, закон и порядок, римский образ жизни, мир, спокойствие и культуру. Правда, взамен в Рим беспрерывным потоком текли ценности и денежный капитал. Контрибуции, военная добыча, откровенный грабеж и обширные склады на Тибре и в порту Рима Остии ломятся от товара. Медь, янтарь, соль из Германии. Лен, овцы, эмаль из Галлии. Олово и серебро из Далмации. Шерсть из Британии. Хлеб из Египта. Благовония из Аравии. Ну и разумеется, рабы, рабы, рабы.
Прозрачным светлым днем октября 60 года по цветным мраморным плитам главного зала базилики Юлия неспешно прогуливались трое молодых мужчин. По их одежде – белым тогам с узкой пурпурной полосой, – по золотым кольцам на пальцах, по рабам, сопровождавшим их и оставшимся ожидать снаружи, на ступенях базилики, можно было заключить их безусловную принадлежность к обеспеченному слою населения, а еще точнее – ко второму после сенаторов высшему сословию – сословию всадников.
В просторном центральном зале, окруженном со всех сторон двойными портиками белых колонн, было прохладно. Сквозь боковые окна проникал неяркий свет. С Форума, куда выходили ступени главного входа, доносились голоса шатающихся по площади бездельников и азартные возгласы сидящих на ступенях игроков в латрункули[10], а из торговых лавок, расположенных в глубине портиков, внятно звучали призывные крики зазывал. Но весь этот шум был привычным. Получить в Риме возможность тишины и уединения было практически невозможно. Тот, кто этого желал, должен был отправляться жить в деревню.
Вдыхая прохладный воздух осени, мужчины негромко беседовали о делах государственных. И хотя управление государства из общего дела, каким оно было во времена республики, стало прерогативой принцепса[11]и его приближенных, у граждан еще оставалось не менее важное право – осторожно критиковать действия власти.
Через высокий порог лавки переступила молодая красивая девушка. Ее безукоризненно задрапированная и стянутая поясом под самой грудью стола[12]спускалась до пят. Чуть откинув назад искусно убранную головку и сделав вид, что не замечает устремленных на нее мужских взглядов, девушка направилась к выходу. Во всех ее движениях была некоторая театральность, считавшаяся в те времена верхом изящества.
Спустившись по ступеням на площадь, девушка набросила на голову свободный край паллы[13]и села в поджидавшие ее обитые шелком носилки. Шесть дюжих лектикариев[14], одетых в одинаковые серые короткие плащи, легко понесли носилки, бесцеремонно расталкивая прохожих. Две пожилые рабыни, нагруженные покупками, двинулись следом. Надменная улыбка тронула яркие губы красавицы, когда она напоследок все же взглянула в сторону мужчин, желая, видимо, убедиться в длительности их внимания.
– Богиня! – восхитился Эмилий.
– Ведет себя, словно дочь сенатора, – проговорил Марций с недовольной гримасой. Представитель старинного рода, он косо смотрел на новых людей, желающих проникнуть в привилегированную среду. Его, как и многих в Риме приверженцев староримских традиций, раздражала эпатажная демонстрация богатства, заключенная в пользовании носилками.
– Что ж, папаша ее богат и мог бы уплатить миллион сестерциев имущественного ценза. – В голосе Эмилия слышалось уважение.
– Да вот беда, предки подвели, – зло прервал его Марций, намекая на закон Октавиана Августа, по которому, чтобы принадлежать к сенатскому сословию, необходимо было, кроме обладания достаточным богатством, иметь еще и сенаторами два поколения предков – отца и деда.
– Ты ей понравился, Валерий. Как благосклонно она на тебя взглянула, – поменял Эмилий тему разговора. Ему хотелось говорить о женщинах и любви.
Валерий равнодушно пожал плечами:
– Жены пока я не ищу, а любовница… – И он насмешливо процитировал эпиграмму Марциала:
Что за любовниц хочу и каких я, Флакк, не желаю?
Слишком легка – не хочу, слишком трудна – не хочу.
Я середину люблю, что лежит между крайностей этих:
Я не желаю ни мук, ни пресыщенья в любви.
– Прощай, сладчайшая, – воскликнул Эмилий и послал преувеличенно пылкий поцелуй вслед исчезнувшим носилкам.
Его спутники засмеялись. Даже в той атмосфере вседозволенности и порока, какая царила в Риме, Эмилий выделялся своей постоянной готовностью к ночным трудам и неутомимым поискам новых наслаждений. Пресыщение уже исказило его лишенные мужественности черты, обесцветило глаза, сделало нечистой бледную кожу, воспаленными – веки.
Некоторое время прогулка продолжалась в молчании.
– Что решил отец? – спросил Марций.
– Я еще не говорил ему о своем желании, но, думаю, он не будет против, – ответил Валерий.
– И в какой легион ты хочешь записаться?
– В один из восточных.
– Почему не в преторианскую гвардию? – удивился Эмилий.
– Кто же откажется служить в самых престижных войсках империи, да только сам знаешь, в гвардию берут граждан Рима италийского происхождения. А у отца не все с этим в порядке. Мне могут отказать, а начинать службу с разочарования нет желания. – И Валерий высокомерно приподнял голову. Его тонкие губы сжались, резче обозначилась ямочка на небольшом крепком подбородке. – Да и службу гвардия несет исключительно в Италии, а мне хочется взглянуть на Восток.
Была в этих словах правда или они были продиктованы лишь гордостью, Марций обдумывать не стал. В такие дебри человеческой души он не забирался.
– Тогда тебе нужен Египет, – твердо сказал он.
