— Где эта чертова тачка? — заорал он, отталкивая спутницу в сторону, и зашатался, теряя равновесие.
Я снова смотрю на дверь. Сара затпла туда, как она сказала, в туалет. Уже заметно смеркалось.
— Ни с места, — предупредила она, и я за все это время ни разу не шелохнулся. Только смотрел на дверь, выжидая ее и попутно высматривая на дороге полицейских.
— Смотри, не показывайся никому на глаза — и прячься, если что.
Полицейские уже чуть было не засекли меня. Тогда мы остановились на обочине, и я заснул на заднем сиденье, а она впереди, откинув спинку кресла.
— Мадам, с вами все в порядке?
Она встрепенулась. Луч фонаря скользнул по одеялу. Я затаил дыхание — словно нырнул в глубокое озеро.
— Все в порядке, сэр, все в полном порядке.
— Прошу прощения, вынужден предупредить — стоянки на обочине воспрещены, и в машине отдых не рекомендуется. Может, вам нужна помощь, мадам? — Голос у него был вкрадчиво-услужлив, точно у мальчишек, прибегавших стричь газон перед домом «этих чертовых опекунов».
— Нет, нет, я просто остановилась по пути во Флориду… — Она побренчала ключами в зажигании.
— Мадам, впереди есть недорогой мотель…
— О, благодарю вас. Надеюсь, я его не пропущу. — Машина тронулась с места. — Спасибо, благодарю вас, сэр.
— Счастливого пути, мэм. Желаю благополучной поездки.
Автомобиль выехал на дорогу.
— Все в порядке, — махнула она рукой на прощанье, пробормотав сквозь зубы: — Скотина!
— Не спишь? — дернула она меня. — Я не сплю, и тебе нечего разлеживаться, — заявила она, стягивая одеяло.
Я осторожно поднял голову.
— Молодец, что не стал высовываться, а то бы они быстро тебя сцапали.
Дверца машины открылась, и я встрепенулся от громкого хохота.
— Что, не можешь подождать, пока доберемся?
— Такой расчудесный цветочек, как ты, надо поливать вовремя, а то завянет.
Я так и замер на заднем сиденье.
Когда они расселись, я чуть поднял голову. На водительском месте, где должна была сидеть она, торчала широкая ковбойская шляпа. В салоне разило привычным запахом дыма и пива.
— До тебя не так просто было добраться.
— Они как зайцы разбежались, когда ты купил мне «Джека»[1]и имбирное пиво.
— Еще бы, — хмыкнул он.
Темнота несущейся перед нами дороги затопила машину.
— Дай-ка заглянуть сюда, девонька.
— Для того ты и здесь.
Под их смех я заснул.
Дверной звонок на маленьком сером домишке засиял оранжевым маячком, точно глаз тыквы, с зажженной свечой внутри на подоконнике в Хэллоуин. В ответ раздался надрывно писклявый звонок.
— Проклятье, — громыхнул мужской голос за дверью.
Сверчки оборвали свою песнь, стоило мне выбраться из машины, но тут же, словно не видя с моей стороны никакой угрозы, подхватили еще громче. Я подошел к двери и позвонил еще раз.
— Кто там шастает! — рявкнул он без вопросительных интонаций.
— Я, — шепнул я, не совсем уверенно. Она ведь запретила называть свое имя.
— Сельма?
— Я.
Цикады снова замерли, вслушиваясь. Видимо, голос за дверью пугал их больше, чем мое присутствие.
— Да кто там, черт раздери?! «Я» дома сидит, а не шастает по ночам.
Я поскреб дверь, как это делала моя собачка, когда просилась домой.
Дверь резко распахнулась, и предо мной предстал совершенно голый человек — если не считать ковбойской шляпы, которой он прикрывал свое мужское достоинство. Из глубины дома смутно подмигивал телевизор.
— Ну что ты там застрял, Лютер… — лениво позвала она.
— Здесь какой-то ребенок, — бросил он за плечо. — Эй, ты мальчик или девочка? — Он потрепал меня по затылку. Я онемело уставился в дырку на макушке ковбойской шляпы, не издавая ни звука.
— Ребенок? А, черт! — услышал я ее голос и за ним шорох отброшенного одеяла.
— В чем дело? — спросил он, отступая, однако, в комнату.
Она просунулась в дверной проем, замотанная в простыню, точно привидение. Сердце у меня екнуло.
— Мама, — заговорил я, но осекся.
«Сара» — вот как она велела себя называть. «Я еще не настолько старая кляча, чтобы считаться мамашей, — вот разве что перед социальными работниками… тогда я мама. Уяснил?»
Но с тех пор как мы в бегах, преследуемые неумолимой рукой закона, устроившего на меня охоту, я не могу быть самим собой, и, значит, ее имени называть тоже нельзя — так что я, в конце концов, запутался, кто мы такие.
— Черт, совсем из головы вон!
— Какого хре… — Он уставился на нее.
— Перестань, Лютер, а то на всю жизнь с такой рожей останешься. — Она протиснулась за него и, схватив меня за руку, утянула в комнату. Почти все помещение занимала кровать со смятыми простынями и скатанными матрасами, задравшими свои полосатые арестантские бока.
— Это мой брат… Сижу с ним, нянчусь.
— Он что, все это время торчал в машине?
Комната пропахла потом и желудочными газами так, что щипало глаза.
— Нет, просто кто-то его забросил…
— Кто бы это мог быть? — Он хлопнул дверью. Всколыхнулся язычок пламени свечи. Он зажег свет в комнате. — Ну даешь, детка. Теперь еще какой-то ребенок… — Шляпа переместилась на голову, и теперь, совершенно голый, он отправился в ванную.
Я уставился взглядом в пол, застланный какой-то зеленой дерюгой. Дверь ванной захлопнулась.
— Он не будет обузой, — крикнула она ему вслед.
В ответ зашумела вода в унитазе. Она зашла в ванную, закрыв за собой дверь.
— Не беспокойся — я могу уехать отсюда с любым ковбоем. А ты… тоже мне — четырехлетний пацан отпугнул тебя от лучшей телки, какая тебе попадалась в жизни!
Я уставился на постер, приклеенный к двери в ванную: на нем девушка на коленях прильнула к животу мужчины. К тому, что я увидел под ковбойской шляпой.
Перебранка за дверью продолжалась. Я обвел взглядом комнату: на стенах оказались и другие постеры, у всех девушек были русые, как у Сары, волосы, и все они были раздеты догола.
Наконец она вышла, по-прежнему в простыне; он следовал сзади, накрутив на себя полотенце. В полном молчании он направился в крошечную кухоньку и распахнул дверцу холодильника. Она же, захватив с кровати несколько подушек и одеяло, отправилась в ванную.
