Небо сгущало краски, в нем не было ни проблеска — а, может, его просто заслонили горы, обступившие нас по сторонам.
— Один пытался пробраться к нему в дом, кто-то, видите ли, настучал на него: видели, как он порол Ноа, моего братца… а после этого выступает перед народом с проповедями, ему жертвуют деньги на храм и все прочее… — Она тряхнула рукой, будто обожглась. — После этого служанку уволили и больше никого из посторонних, особенно чиновников, на порог не пускали. — Она расхохоталась так, что от смеха на несколько секунд уткнулась в баранку.
Тонкое бледно-голубое свечение прорезалось в небе перед нами. Мои дедушка с бабушкой — то есть папа и мама моих приемных родителей, жившие далеко на севере, накупили мне на Рождество столько сластей, что маме — моей приемной маме — пришлось их припрятать.
— Как, думаешь, мне удалось забрать тебя от них, малыш? — Она взъерошила мои волосы. — Социальные работники вызвали его, чтобы он подписал бумаги. Как на собаку в приемнике. Одна подпись — и тебя забирают к каким-то неисправимым грешникам, и усыновляют, украв у меня навсегда.
Она порылась в нагрудном кармане джинсовой куртки, выудив оттуда зажигалку.
— Да разрази его гром — чтобы он дал правительству украсть своего единокровного… — Сигарета гневно задрожала в ее рту. — Он тут же нанял адвоката, купил одежду и выложил, сколько надо, чтобы забрать тебя — а до этого не раскошелился даже на пеленку, чертов сукин сын! — Она сунула сигарету за ухо. — И катись они все — сами как-нибудь справимся. — Она снова стала скрести пальцами у меня в затылке. — Мы же одна команда… ты да я… и никто у меня моего не отнимет.
Я вдруг зевнул. Она полезла в другой карман.
— Устал? Не спи, мне без тебя будет скучно. — Она сунула мне комочек фольги. — Разверни, только осторожно. — Я раскатал плотный шарик, внутри которого оказались маленькие синие таблетки. — Возьми одну… нет, тебе будет многовато, откуси половинку.
— Это лекарство? — Я катал таблетки по серебряной фольге. Совсем как те, которые запирали в шкафчик над холодильником в моем прежнем доме, и непохожие на большие жевательные таблетки, которыми меня угощали взрослые.
— Да, это такое лекарство… делай, что мама говорит — кусай половину.
Я раскусил. Таблетка хрустнула, наполнив рот меловой горечью. Язык тут же высунулся наружу.
— Глотай, свинья! — Она зажала мне рот ладонью. — Ну же, чертов ребенок!
Я попытался вытолкнуть горькие крошки и невольно сглотнул.
— Все?
Я кивнул.
— Остальные сюда — я тоже закинусь. — Она забрала таблетки, попутно забросив одну себе в рот и сунув остаток в карман. — Сейчас увидишь, как будет здорово. — Ухмыляясь, она погладила меня по голове. — Видишь, я же забочусь о тебе — что бы они тебе про меня не говорили. Мне ведь было всего четырнадцать, и я, может, где и недоглядела, но с тобой же невозможно было сладить — орал, как безумный. — Она выдернула сигарету из-за уха и воткнула в губы. — Ты был просто одержимый… — она потрепала меня по плечу и странно улыбнулась.
В небе забрезжил розовый цвет, точно глаз призрака.
— А что мне оставалось делать с тобой? Ты же посреди ночи вставал и заводил этим сатанинским голосом… Господи, да тебя же надо было лечить. Но не в его церкви — тогда он для тебя палец о палец не ударил. Какой же ты после всего этого ему внук, а?
Я снова зевнул, чувствуя, как веки наливаются свинцом. Жаль, что Багса Банни заперли в багажнике.
— Ну, нормально?
Я кивнул.
— Таблетку проглотил, спрашиваю?
— Да, мадам. — И снова безудержно зевнул.
— Ну, значит, все в порядке. — Она встряхнула меня, схватив за плечо: — Держись, держись, уже скоро! — прокричала она в ухо.
Я еще различал силуэты деревьев, выстроившихся по горному хребту на фоне сверкающих темносиних небес. Глаза мои начинали слипаться.
— Прекрати! — выдернула она мой палец изо рта.
Я вот уж год как отучился от этой привычки, чем заработал большую звезду на карту. Но как-то раз застал ее утром, свернувшуюся на кушетке, со сбившимися в ногах покрывалами, посасывающую палец во сне. Это было очень смешно, хотя я ничего ей не рассказывал.
— Сейчас, уже скоро… — я встрепенулся: небо было густо фиолетового цвета и кровь стучала в ушах. — Ну что, усталости как не бывало? А, малыш?
Я оглянулся вокруг, все никак не в силах сообразить, где я, и ощутив нарастающую панику, как бывало, когда меня оставляли одного.
— А глаза как у кролика. Говорила же тебе: не больше полтаблетки. Кстати, ты мне напомнил… — Ее слова доносились откуда-то издалека, сквозь звенящую в ушах пустоту. — Скоро мы получим большие деньжищи… можешь не беспокоиться, твой дедуля не даст тебя на растерзание этим подонкам… опекунам. И соцработникам, это уж как пить дать, выродкам, которые все учат меня… — И она изобразила плаксивым голоском: «Может быть, его лучше забрать, мисс». Черта с два. Пускай теперь только попробуют, и твой дедушка не оставит от них мокрого места!
— Они хотят, чтобы меня вернули? — воскликнул я, дрожа от ужаса.
— Что? Да черта с два! — Она ударила по рулю. — Помнишь звонок по телефону, несколько часов назад? — Я закивал, не в силах остановиться. — Ну так вот — это был звонок с того света — потому что они умерли. Все твои опекуны, приемные родители, — они мертвы на все сто процентов. — Она снова ободрительно потрепала меня по затылку. — Полицейские их прикончили. Они приехали на их квартиру за тобой и всех перестреляли… поэтому нам пришлось уехать так срочно. Так что, если где увидишь полицейского или соцработника, — лучше с ними не заговаривать, понял? А то нас… — и она выразительно чиркнула пальцем по горлу. — Чики-брыки, понял?
Я в ужасе вжался в кресло, чувствуя как загорелись свежим огнем все мои ссадины. Я стискивал себя, охватив руками: я уже чувствовал, как начинаю вылазить из кожи.
— Что с тобой?
И я прокричал сквозь оглушительный шум в голове:
— Я… прячусь! — и увидел как пронзительно чистые холодные стержни солнечных лучей вонзились в мою плоть.
Тонкая ниточка молнии просверкнула в огромном черном небе. Я сидел на груде одеял, не сводя глаз с большой стеклянной двери. Стоянка возле бара была забита грузовиками-пикапами. Дождя не было, но отдаленные грозовые раскаты врывались в стрекот кузнечиков и шум из музыкального автомата.
Помню, как подбегал к их кровати: она устраивала шалашик из одеяла, а я забирался к ним — переползал по ней, теплой и мягкой, точно тесто, проваливаясь в пространство меж ними обоими, и гром гремел откуда-то сверху. Мои опекуны, чертовы опекуны, как Сара их называла.
Стеклянная дверь распахнулась, и мужчина в ковбойской шляпе на заплетающихся ногах, навалившись на маленькую желтушную женщину, выбрел на придорожную грязь перед клубом.
