— Курнешь? — спросил меня Семашко, открывая коробочку с травкой. — В тысячу раз лучше этой дряни, — он указал на полные стаканы и рюмки. — Вот уж поистине говно — радость белого человека. Знаешь, как поступали скифы? Небольшой конусообразный шатер, — он достал листочек папиросной бумаги, — в нем раскаленные камни, на которые бросают семена cannabis[8]. И вперед! А зулусы? Эти, — захихикал он, закончив склеивать косяк, — горстку листьев сперва засыпают навозом, потом землей, поджигают, — он подал мне огонь, — и вдыхают через проделанное отверстие, лежа на матушке-земле! Мистический coitus![9]Но всех превзошли персы — они изобрели кальян. Мухаммед-шах за курение кальяна посылал на казнь — ну и что? А Наполеон? Приказывал замуровывать кафе, где обнаруживали хотя бы одного курильщика.
— Только не в Париже, — доктор Левада услышал последние слова Семашко. — Я ничего про это не читал!
— В Египте, конечно, а не на площади Согласия! — крикнул Семашко.
— А что такое кальян? — поинтересовался физик.
— Наргиле. Водяная трубка, — отозвался Матеуш. — На площади Согласия не было никаких кафе, там стояла гильотина. При Робеспьере по сотне голов в день!
— Преувеличение. — Молчавший до сих пор Бердо отставил стакан с джином. — Максимум полтора десятка. Злостная пропаганда!
— А может быть, концлагеря, — доктор Левада даже подпрыгнул на диванчике, — тоже злостная пропаганда?
Ответа Бердо никто не услышал — его заглушил гром новой волны импровизации на ударных. Студентка профессора Следзя исполняла на стойке бара танец живота. Голая, в солдатских ботинках, в генеральской фуражке на голове и с кокетливой бархатной ленточкой на шее, она трясла пышными грудями, как одалиска в немом фильме двадцатых годов.
Пока Марина разговаривала с Бердо, Матеуш подсел ко мне и спросил, почему Мелхиседек благословил именно хлеб и вино. Я ответил, что из всех известных мне объяснений наиболее убедительным кажется одно: самое священное должно быть самым простым. Идущий по пустыне поймет это сразу.
Около бара забурлило: поэт Олек, вознамерившись вскочить на стойку, схватил танцовщицу за солдатский ботинок, который остался у него в руке, девушка потеряла равновесие, полетела вниз, но, к счастью, у самого пола была подхвачена трезвым как стеклышко редактором Трушем.
— Сальто-могтале, кугва! — завопил Инженер. — Ты, пгислужник гежима, сейчас я тебе вгежу!
Один быстрый, невероятно красивый и меткий удар в подбородок лишил Инженера права голоса. Редактор поправил галстук и, вероятно посчитав, что свой долг выполнил, заказал бармену пиво. Ксаверию с помощником пришлось потрудиться: сперва они выпроводили за дверь Инженера, а затем вытащили из-под стойки успевшего заснуть Олека и отволокли его в светелку — если помнишь, так называли комнатку с диваном и двумя столиками. Хельмут уже не играл, зато прямиком из джаз-клуба явился с целой компанией Пшибыслав Дяк — не прошло и нескольких минут, как он, поддавшись уговорам, взял саксофон и вступил с ударником в диалог.
— В таком случае, — сказал Матеуш, — прощание Иисуса с учениками должно было произойти не в доме, а в пустыне. Хлеб и вино, — повторил он, — в пустыне. Хотя… о чем, собственно, мы говорим? Почему? Абсурд! Паранойя!
— Ясное дело, — встрял в наш разговор Бердо, когда Марина, выслушав его долгий путаный монолог, поспешила повернуться к доктору Леваде, — этот мир — худший из возможных! Но мир, который был бы хуже нашего, совсем невозможен, потому что не мог бы и существовать.
У меня уже вертелся на языке источник цитаты. Доктор гуманитарных наук Антоний Бердо прочитал лишь одну философскую книгу — сборник сентенций Артура Шопенгауэра — и черпал оттуда всю свою мудрость и присказки на любой случай.
— Вы рассуждаете как философ, — сказал я, — но философии свойственно рассматривать и изучать, а не предписывать.
Я увидел, как он побледнел и стиснул зубы: мой ответ был почерпнут из того же источника.
— Хлеб и вино, — повторил Матеуш. — Нас интересуют простые вещи, а не софистические изыски.
— Вы ходили на мои лекции, — Бердо впился в меня взглядом, — что ж, похвально. Теперь я припоминаю ваше лицо.
Пшибыслав Дяк и ударник завершили короткий концерт. Войтек, не выходя из-за стойки, включил психоделическое техно, и центр зала заполнился танцующими парами.
— Жить в нужде не предосудительно, — донеслась до нас адресованная Марине фраза доктора Левады. — Но согласитесь: нет никакой нужды терпеть нужду.
На паркете Выбранский и Семашко танцевали с экзальтированными чувихами. Два юнца, втиснувшись в плюшевое кресло, нежно целовались в губы — робко, впервые.
— Все хотят одного и того же, — сказал Матеуш, выбивая из трубки пепел, — но не все одно и то же просят. Может, не умеют просить?
В памяти всплывает ведущая вниз чертовски крутая лестница… Что же еще тебе рассказать? Электрички уже, а может быть, еще не ходили. Матеуш с Мариной исчезли — отправились в мастерскую в верхней части города. Левада, Выбранский, Бердо и Семашко остались в СПАТИФе. У меня не было денег на такси, и я двинулся берегом моря в сторону Елиткова, надеясь на рассвете сесть там на первый трамвай. Но вместо того, чтобы ровно и ритмично шагать по рыхлому песку, ежеминутно то возносился на полметра ввысь, то падал на землю, испытывая на себе малоприятное действие закона гравитации. Cannabis не пошел на пользу моему вестибулярному аппарату — о том, чтобы продолжить путь, не могло быть и речи. Я нашел перевернутую вверх дном лодку, заполз под нее и, хотя там воняло рыбой, смолой, эфиром и кошачьей мочой, пристроил свое непослушное тело прямо на песке. Спал я без сновидений. Утром, дрожа от холода, проснулся от звука противотуманного горна в Новом порту. Залив, пляж, город, а возможно, весь мир были укутаны плотной белой ватой. Никто не ждал меня с хлебом и вином.
Глава III,
или Что предшествовало сложной процедуре коникотомии[10], а также почему лучшие непременно должны быть изгнаны; кроме того, будет рассказано о встрече с Монсиньоре в больнице
Пожалуй, единственным, что согревало душу доктору Леваде в Поганче, был вид, открывающийся из врачебного кабинета. От огромного пространства лугов, замкнутого далекой гривой леса, даже в серые и безнадежно унылые дни словно бы веяло свободой. Если б окна медпункта (каковым, собственно, и являлся кабинет доктора) выходили на барак из волнистой жести, поставленный в середине семидесятых годов прошлого века, Леваде вместо раздольного пейзажа каждый день представлялась бы вся его здешняя жизнь.
Символом этой жизни была деревенская улица, которая мимо приусадебных построек, где когда-то жили батраки, вела от бездействующей винокурни к костелу на пригорке. Костел, разумеется, был действующий. Дальше, в заросшем густым кустарником парке, пугали народ развалины юнкерского дворца. Дворец сгорел так давно, что даже старожилы не помнили, как он выглядел. Легенда гласила, что бывшие владельцы перед самым приходом Красной Армии спрятали где-то неподалеку сокровища. В конце восьмидесятых, еще до приезда Левады в Поганчу, искатели кладов обследовали пруды, излучину реки, парк и подвалы. Вместо Янтарной комнаты или сундуков с еврейским золотом откопали труп в мундире СС. Все овины, конюшни, хлева, амбары, некогда составлявшие достояние рода фон Котвицев, при коммунистах принадлежали пэгээру[11]со скромным названием «Будущее». Сейчас они никому не принадлежали: пустые и разграбленные дочиста, — унесено было все, что имело хоть какую-то ценность, — напоминали декорации к фильму Тарковского или Шулькина[12].
