С выходящей из воды высокой скалы, правее и поодаль от того места, где сидел Марк, начали сниматься чайки, сперва одна, потом, поколебавшись, другая, потом и все остальные. Oписав крутую дугу, они полетели высоко, на запад, вдоль берега и, сливаясь с серой дымкой мороси, стали подниматься все выше и выше, как если бы улетали с островов навсегда.
Воображаемый и оттого чуть более нелепый, чем был наяву, Нулус прочистил горло и закончил: «Итак, господа, опираясь на текст „Странной Книги", мы можем утверждать, что история Запредельска началась весной 1421 года, когда уцелевшие странники заложили на главном острове архипелага город. Далматская община обрела наконец пристанище».
Убаюканный плеском волн и своим созидательным видением, Марк мысленно захлопнул книгу. Эта игра воображения чертовски занятная штука. Даже не знаю, в кого я такой уродился. «Что это — „магический кристалл"? Бриллиант?» — «О нет, ювелиры здесь ни при чем. Хрустальный шар для гаданий, стеклянная чернильница, полная вымыслов. Словом, образ, метафора», — отмахивался, бывало, от его расспросов отец.
5
Знал ли Марк Нечет историю родного края? Скорбел ли над судьбами первопроходцев? Еще бы. В его доме на градском холме был целый шкаф старинных книг по истории в кожаных переплетах. Их собирал его дед, тоже Марк, последний полновластный ректор Запредельска, скончавшийся в 1949 году во время своего пятого кругосветного плавания (вблизи Опаловых островов, за двадцать тысяч миль от дома). Оставшиеся от него «Записки по отечественной истории», до сих пор не разобранные и не изданные, наполняли доверху большой капитанский сундук в его бывшем кабинете во Дворце.
Марк нередко возвращался в памяти к тем дням из детства, когда дед еще был жив. Летом его в городе никогда не бывало, и потому Марку запомнились только осенние и зимние прогулки с ним через сквер в сторону площади Искусств (по субботам). Утренник с инеем в барельефах длинной дворцовой стены, наглядно изображавших всю историю основания Запредельска, от исхода мятежных далматцев из Котора до креста первой киновии на крутой скале Альтуса, моложавые дворники с серьезными православными лицами, широко метущие пустую улицу, держа метлы так, будто они косили траву, крепкая дедовская ладонь в перчатке, кондитерская «Никитин и сыновья» на другой стороне улицы, в которую, как Марк знал наверняка, они зайдут под конец прогулки, чтобы выпить ромашкового чаю с маковым печеньем, и его сумрачный кабинет: гладкие колонны розового мрамора, тяжелые бархатные портьеры, твердые спинки вольтеровских кресел, темноватые картины в сливочно-золотых рамах, выложенные кобальтовыми изразцами печи-голландки в углах...
Марку и теперь ничего не стоило вообразить деда в поношенной домашней куртке, с трубкой в кулаке, крепко поскрипывающим половицами кабинета, буквально выхаживающим мысль, бормочущим немецкие, латинские или итальянские слова себе под нос и совершенно забывающим о присутствии пятилетнего внука, сидящего в углу под лампой с атласом средиземноморских птиц на коленях. Его вечерние ученые споры с отцом — о возможном исходе битвы под Ульмом или значении Пресбургского соглашения для Далмации. Его перхотью посыпанные плечи. Его пушистые баки диккенсовского олдермена. Острая седая щетина на подбородке. Кустистые брови и косой шрам на рыхлой щеке от неприятельского штыка.
У отца Марка, Стефана, была привычка тихо покашливать в ладонь, когда он начинал волноваться. В ответ на его колкое замечание дед шумно вдыхал воздух и принимался палить в собеседника из всех орудий своей сокрушительной эрудиции. Он называл состояние современной медиевистики «жалким». Знание старофранцузского — «прискорбным». Он отказывался принимать на веру сведения, добытые из «протоколов католических палачей» или льстивых эпистол какого-нибудь голландского посланника при пышном и враждебном дворе.
В отличие от могучего деда, еще в полной мере сохранившего княжеские манеры, отец Марка был человеком куда более уравновешенным. Он тоже любил историю и языки, но главной его страстью был театр и — как у многих домоседов того времени — минералогия. Легко, даже с тайной радостью согласившись на отречение от ректорской власти, он не глядя подмахнул несколько исторических бумаг, по которым правление государством переходило к крикливой клике новоявленных либералов средней руки, оставил дворцовые покои и переехал с молодой женой и сыном в небольшой особняк на градском холме. Питая патологическое отвращение к перемене мест и путешествиям, он очень приятно проводил все свое время в городе, в Английском клубе или в опере, полагая посещение дальних островов Каскада рискованным предприятием, а двухдневное плавание в Крым на дизельной яхте — великим подвигом, о котором должны слагаться поэмы. Возможно, в отместку за его чрезмерную осторожность жестокий демон случая подстроил так, что он погиб сорока лет от роду, попав под автомобиль в нескольких шагах от собственного дома — то ли засмотревшись на театральную афишу, то ли подбирая с панели осколок яркой смальты.
Некоторые главы из записок деда, относящиеся к ранней истории княжества и напечатанные в трех номерах «Исторических чтений», Марк знал почти наизусть. Эти журналы были среди его детских книг про волшебников и пиратов, и хотя многое в них было неясно, они даже еще настойчивей трогали его воображение, чем всякие капитаны Флинты и сказочные Сезамы. Перечитывая их, он как будто слышал глубокий голос деда, видел его освещенные настольной лампой легкие седины и смуглые руки, быстро листающие истертый том.
«История этих мест до основания Запредельска на редкость однообразна и скудна. Широкое скуластое лицо с колючими глазками и клиновидной бородкой надвигается на нас из тьмы времен. Трепещут костры на ветру, в лунном свете поблескивает сбруя, доносится лай собак и стоны пленников. В тесной кибитке голый младенец на полу играет засаленным темляком и радужным птичьим перышком; тут же на меховой подстилке коренастый мужчина со смазанной жиром косицей и длинным шрамом на загорелой спине грубо овладевает хрупкой белокожей девочкой с костяными бусами на шее, на запрокинутое лицо которой садятся мелкие черные мухи. Пресыщенный деспот, развалясь на подушках в походном шатре, развлекается видом казнимых неприятелей и мало-помалу под мерный хруст костей и вопли несчастных начинает клевать носом.
Римляне до этих краев не дошли. Варвары и азиаты-кочевники, сменяя одни других, то появлялись на берегах Днепра, то исчезали, не оставляя после себя ни книги, ни храма, ни речи. Эпоха долгого владычества скифов завершилась в
III веке с приходом из Скандинавии готов во главе с королем Филимером. Они создали на нижнем Днепре государство Ойум (что значит „речная страна") со столицей Археймар („речной дом"), находившейся, по-видимому, на одном из островов Каскада, как предположил еще в XVIII веке запредельский архивист Герхард-Фридрих (Трифон Иванович) Крафт. Это королевство существовало недолго: в последней трети
IV века при короле Германарихе готы вынуждены были оставить Ойум, теснимые пришедшими с востока свирепыми гуннами. Римский историк Аммиан Марцеллин с содроганием описывал гуннов так: „Их дикость превосходит все мыслимое; с помощью железа они испещряют щеки новорожденных глубокими шрамами, чтобы уничтожить на корню волосяную растительность, поэтому и старея они остаются безбородыми и уродливыми, как евнухи. Они не варят и не приготавливают себе пищу, а питаются кореньями и сырым мясом, которое они иногда предварительно согревают, держа его, сидя на лошади, промеж ляжек".
