Миссис Уэзерби села за руль, меня усадили рядом с водителем, а Матье с его метром девяносто пришлось умоститься рядом с Франческой на тесном заднем сиденье. Мы ехали по улицам тосканской столицы, и наша радушная хозяйка показывала нам самые известные достопримечательности. Но я обращал на них мало внимания. Я мечтал только об отдыхе и хорошем завтраке. Наконец автомобиль выехал за город, и я сквозь дремоту взирал на исчерченную полосками кипарисов и виноградников местность и скорее из вежливости, чем из интереса рассматривал старинные особняки семьи Медичи с зубчатыми стенами, возвышавшиеся на холмах, чьей первозданной суровой красотой не уставал восхищаться Матье.
Когда «фиат» свернул на обрамленную деревьями проселочную дорогу, я стряхнул с себя сон. Скоро мы въехали в ворота, украшенные двумя величественными каменными львами с изъеденными ветром гривами. Я с большим трудом выбрался из машины. Черный лабрадор с энтузиазмом бросился ко мне, и сразу же послышалось гортанное:
– Хотспур! Down! Sit![6]
Собака смущенно лизнула мне в знак приветствия руку, поспешно вернулась к хозяину и села рядом с ним, приняв ту же позу, что и львы у ворот. Я понял, что передо мной Кеннет Уэзерби. Он стоял на патио перед особняком, элегантный и подтянутый, как английский лорд.
В отличие от супруги, маленькой и полненькой, мистер Уэзерби был высоким, поджарым и худощавым. Одет он был в элегантные, но местами залатанные брюки для верховой езды, сорочку цвета фуксии с вышитыми инициалами «К. W. W.» – позже я узнал, что вторая «W» обозначает «Уильям», – и колониальный шлем, из-под которого выбивались две седые пряди. Когда ветер приподнимал их, они становились похожи на пару рогов.
Мистер Уэзерби говорил мало, но четко и имел обыкновение отделять фразы друг от друга восклицаниями «Splendid!» и «Marvellous!»,[7]поэтому понимать его мне было легче, чем его супругу. Мы вошли в просторный вестибюль, пол в котором был выложен светлой плиткой. На верхний этаж вела каменная лестница. Мистер Уэзерби взял вещи и показал нам с Матье наши комнаты. Хотспур ни на шаг не отставал от хозяина. Моя комната с огромной кроватью под балдахином показалась мне очень большой. Вид из номера Матье, он был размером поменьше, открывался в роскошный сад, ароматы которого врывались в комнату через открытое окно.
Мне редко доводилось путешествовать, а тем более останавливаться в частных пансионах. В pensione «Дочиоли» мне понравилось – несмотря на то, что занавеси чуточку выгорели на солнце, по стенам змеились трещины, а в ванной с трубами явно было что-то не так. Обстановка в нем располагала к отдыху и расслаблению. Я сразу же почувствовал себя комфортно. Заставив себя забыть об усталости, я отказался покинуть компанию и отдохнуть на своем королевском ложе.
Завтрак нам подали в кухне. Все расселись за длинным столом. Миссис Уэзерби надела фартук и занялась сервировкой. Франческа ей помогала. От запаха кофе и горячего хлеба у меня потекли слюнки – ощущение, забытое со времен операции. При росте метр семьдесят я весил пятьдесят восемь килограммов и был очень похож на птенца, выпавшего из гнезда. Миссис Уэзерби поглядывала на меня с жалостью, как мать, озабоченная худобой своего дитяти, и угощала меня тостами, которые намазывала маслом и медом с собственной пасеки. Матье с улыбкой наблюдал, как я с аппетитом поглощаю еду.
Мистер Уэзерби, восседающий во главе стола, наливал всем чай и кофе, передавал молоко и сахар. Он снял шлем, и его розовый, одного цвета с сорочкой, лысый лоб блестел так, словно был покрыт толстым слоем лакировки.
Очень скоро, привлеченные аппетитными ароматами еды, в кухне собрались остальные постояльцы пансиона: молодая супружеская пара из Польши, Радек и Дорота, и две престарелые немки, старые девы, фройляйн фон Унверти фройляйн Линдберг.
Прежде я мало интересовался окружающими, но в больнице понял, что есть люди, чье призвание – днем и ночью заботиться о других, и на склоне лет вдруг научился открываться в общении. Поэтому я с удовольствием вступил в беседу с фройляйн фон Унверт, оказавшейся менее застенчивой, чем ее соотечественница, и молодыми поляками, хотя ни слова не знал ни по-немецки, ни по-польски. Матье с удивлением смотрел на импульсивного, разговорчивого типа, в которого превратился его обычно молчаливый отец.
Всем было интересно узнать подробности моей операции. Я с помощью мимики и жестов рассказал о болезни, об ожидании, о том, что чувствовал, когда в груди начало биться новое сердце, показал кусочек еще красного шрама. Мои руки говорили за меня, мои глаза тоже, и, судя по выражению лиц слушателей, они в общих чертах понимали, что я хочу до них донести.
И вдруг фройляйн Линдберг, поборов робость, указала худым пальцем мне на грудь и тихо спросила на правильном и чуть вымученном французском:
– Кому принадлежало ваше новое сердце?
Молчание. Взгляды всех собравшихся устремились на меня. Я что-то пробормотал, поясняя, что донорство – акт анонимный.
Фройляйн Линдберг кивнула своим удлиненным лошадиным лицом. И сказала:
– Я, если бы была на вашем месте, хотела бы узнать, кто спас мне жизнь.
* * *
Половина девятого, минута в минуту. По дому разносится звук гонга: ужин подан. Мы уже подошли к лестнице, ведущей на первый этаж, когда из своей комнаты вышел мистер Уэзерби в бордовом пиджаке, черном жилете и шелковой белой сорочке. Из-под серых поношенных и чуть коротковатых брюк виднелись туфли без задников и каблуков, расшитые сияющими камешками. Волосы его, напомаженные и приглаженные, подчеркивали коническую форму черепа.
Обе фройляйн уже спустились. У каждой была вечерняя сумочка, по цвету подходящая к длинной цветастой юбке. Можно было подумать, что они собрались на великосветский раут.
Судя по всему, в pensione «Дочиоли» к ужину было принято являться при полном параде… За пару минут нам с Матье нужно было привести себя в порядок. Я в спешке натянул единственный пиджак, который привез с собой, и побрызгался туалетной водой. Галстуку меня тоже был всего один, и я одолжил его сыну. Матье быстро повязал его. В гостиную мы вошли одновременно с Радеком и Доротой, которые тоже чуть-чуть припозднились.
Это была просторная комната, красочно оформленная и наполненная самыми разными предметами. Ее стены цвета старинного золота, казалось, излучали солнечный свет. От бахромчатых напольных ковров и продавленных подушек на диванах несло псиной: Хотспур наверняка обожал на них валяться. Я с любопытством коснулся указательным пальцем серебристого самовара с эбеновыми ручками, гримасничающих африканских масок, старинной коробки с игрой маджонг. Кроме того, внимание привлекали покрытое бархатным покрывалом пианино, плита из travertin, которую держали пузатые будды, и настольная лампа под широким абажуром.
Однако стоило мне увидеть картины на стенах, как я уже не мог от них оторваться. Они были очень яркими. Художник запечатлел виллу «Дочиоли» и ее владельцев: вот мистер Уэзерби дремлет под оливой, а вот миссис Уэзерби склонилась над кустом роз… На остальных были не знакомые мне персонажи, наверняка постояльцы pensione. Я любовался цветами, которые выбрал художник, его непринужденной техникой, хотя прежде живопись меня никогда не интересовала.
