Она хохочет, а обезьяна, поддерживающая край ее платья, приподнимает его.
Ты раскаешься, прекрасный отшельник, ты будешь стонать! ты заскучаешь! а мне все разно! ля-ля-ля! ох! ох! ох!
Она уходит, закрыв лицо руками, вприпрыжку на одной ноге.
Перед святым Антонием тянутся рабы, лошади, дромадеры, слон, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы со сломанными лилиями в руках; и царица Савская удаляется с судорожными всхлипываниями, похожими не то на рыдания, не то на хохот.
III
Когда она исчезает, Антоний замечает на пороге своей хижины ребенка.
«Это, верно, один из слуг царицы», думает он.
Ребенок ростом с карлика, но коренаст как Кабир, кривобок, несчастный на вид. Седые волосы покрывают его чудовищно большую голову; и он дрожит от холода в своей жалкой тунике, не выпуская из рук свиток папируса.
Лунный свет из-за облака падает на него.
Антоний издали наблюдает за ним, и ему становится страшно.
Кто ты?
Ребенок отвечает:
Твой бывший ученик Иларион!
Антоний. Ты лжешь! Иларион уже много лет, как живет в Палестине.
Иларион. Я вернулся оттуда! это же я!
Антоний. приближается и вглядывается в него.
Однако его лицо сняло как заря, было ясное, радостное. А у этого оно мрачное и старое.
Иларион. Долгие труды истомили меня!
Антоний. Голос тоже другой. Звук его леденит меня.
Иларион. Это от горькой пищи!
Антоний. А седые волосы?
Иларион. Я столько перестрадал!
Антоний в сторону:
Возможно ли?..
Иларион. Я не был так далеко, как ты думаешь. Пустынник Павел посетил тебя в этом— году, в шемае месяце. Ровно двадцать дней тому назад номады принесли тебе хлеба. Третьего дня ты просил матроса достать тебе три шила.
Антоний. Ему все известно!
Иларион. Знай же, что я никогда тебя не покидал. Но ты подолгу не замечаешь меня.
Антоний. Как так? Правда, голова моя так помутилась! Особенно нынче ночью…
Иларион. Когда явились все смертные грехи. Но их жалкие козни рушатся пред таким святым, как ты!
Антоний. О, нет!.. нет! Ежеминутно силы меня оставляют! Почему я не из тех, чьи души всегда бестрепетны и дух тверд, — как, например, великий Афанасий?
Иларион. Он незаконно был рукоположен семью епископами!
Антоний. Что из того? раз его добродетель…
Иларион. Полно! гордый, жестокий человек, вечно в происках и, наконец, был ведь изгнан за барышничество.
Антоний. Клевета!
Иларион. Ты не станешь отрицать, что он хотел подкупить Евстафия, хранителя приношений?
Антоний. Так утверждают. Согласен.
Иларион. Он сжег из мести дом Арсения!
Антоний. Увы!
Иларион. На Никейском соборе он сказал, говоря об Иисусе: «человек господень».
Антоний. А! это богохульство!
Иларион. Впрочем, он так ограничен, что признается в полном непонимании природы Слова.
Антоний, улыбаясь от удовольствия:
Действительно, ум его не очень-то… возвышен.
Иларион. Если бы тебя поставили на его место, это было бы великим счастьем для твоих братьев, как и для тебя самого. Такая жизнь вдали от других нехороша.
Антоний Напротив! Человек есть дух и потому должен уйти от бренного мира. Всякое действие принижает его. Я бы хотел не прикасаться к земле, — даже подошвами моих ног!
Иларион. Лицемер, кто удаляется в пустыню, дабы свободнее предаваться разгулу своих вожделений! Ты лишаешь себя мяса, вина, бани, рабов и почестей; но ведь ты даешь полную волю воображению рисовать тебе пиры, благовония, голых женщин и рукоплескания толпы! Твое целомудрие — только более тонкий разврат, а презрение к миру — бессильная злоба против него! Вот что делает тебе подобных такими унылыми, а может быть, причиной тому и сомнения. Обладание истиной дает радость. Разве Иисус был печален? Он ходил, окруженный друзьями, отдыхал в тени олив, бывал в доме мытаря, умножал чаши, прощая грешнице, исцеляя все скорби. А ты, ты сострадаешь лишь своей нищете. Словно тобою движет угрызение совести и дикое безумие, в котором ты способен даже отпихнуть ласкающуюся собаку или улыбающегося ребенка.
Антоний разражается рыданиями.
Довольно, довольно: ты слишком возмущаешь мое сердце!
Иларион Отряхни червей со своих лохмотьев! Восстань из нечистот, в которых ты погряз! Твой бог — не Молох, требующий тела в жертву себе!
Антоний. И все же страдание — благословенно. Херувимы склоняются, приемля кровь исповедников.
Иларион. Восхищайся тогда монтанистами: они всех превзошли.
Антоний. Но ведь истина учения порождает мученичество!
Иларион. Как может оно доказать его истинность, раз оно одинаково свидетельствует и о заблуждении?
Антоний. Умолкнешь ты, ехидна!
Иларион. Да оно, может быть, не так уж и трудно. Увещевания друзей, особое удовольствие, что оскорбляешь народные чувства, данная клятва, известное опьянение, — тысяча обстоятельств тут помогают им.
Антоний отходит от Илариона Иларион следует за ним.
К тому же, этот вид смерти влечет за собой великие беспорядки. Дионисий, Киприан и Григорий избегали его. Петр Александрийский порицал его, а Эльвирский собор…
Антоний затыкает уши.
Не слушаю больше!
Иларион, повышая голос:
Вот ты впадаешь в свой привычный грех — леность. Невежество — накипь гордости. Говорят: «Таково мое убеждение, — о чем спорить?» и презирают учителей, философов, предание, наконец, даже букву Закона, которого и не знают. Ты так уверен, что владеешь всей мудростью?
Антоний. Я всегда слышу голос ее! Гремящие ее слова оглушают меня.
Иларион. Усилия постигнуть божество возвышеннее твоих самоистязаний ради того, чтобы его умилостивить. Вся наша заслуга лишь в жажде Истины. Религия одна не истолкует всего, и разрешение вопросов, которых ты не признаешь, может сделать ее более неуязвимой и более высокой. Итак, для ее спасения нужно общаться с братьями — иначе церковь, как собрание верующих, была бы лишь пустым словом — и выслушивать все доводы, не гнушаясь ничем и никем. Волхв Ваалам, поэт Эсхил и Кумекая сивилла предрекли Спасителя… Дионисий Александрийский получил свыше веление читать все книги. Святой Климент повелевает нам хранить и изучать греческую письменность. Гермас был обращен призраком некогда любимой женщины.
