— Короче, ты бы хотела работать на телевидении? — спросила она. — В эфире?
Эти слова, произнесенные так запросто и вслух, повергли Машу в замешательство, которое тут же сменилось глубоким унынием. Мечта показалось ей совершенно нереальной. Первый раз в жизни завела об этом речь с посторонним человеком. Ничего глупее, наверное, нельзя было придумать.
— Да, на телевидении, — сказала она почти со злостью и вспыхнула. — Да, в эфире!
В конце концов, почему она должна стыдиться своей мечты?!
— Ас чего ты взяла, что у тебя это получится? Не такое простое это дело.
— Я просто знаю, — твердо ответила Маша, словно уже боролась за свое место под солнцем на телевидении. — И если бы кто-то дал мне шанс, я бы это доказала.
Рита опять улыбнулась.
— Это весьма жестокий мир. И грязный. Наверное, нигде нет столько грязи, как на телевидении. Другой такой работы, пожалуй, и не сыскать. Можешь мне поверить. Мне ох сколько пришлось нахлебаться…
Маша только пожала плечами. У нее на лице по-прежнему была написана твердая решимость. Про себя же она удивлялась, до чего они могли договориться, едва познакомившись.
— Мне пора, — вдруг спохватилась она. — Я обещала встретиться с Эдиком в пять, а сейчас уже без пятнадцати!
Маша умолчала о том, что Эдик Светлов бывает весьма недоволен, когда его заставляют ждать. Она была достаточно умна и понимала, что в качестве супружницы одаривает его ласками более чем скромно — а он многого и не требует, — а потому, по крайней мере, нужно иметь совесть и стараться не доставлять ему слишком много хлопот вне постели. Так она решила для себя с первых же дней их совместной жизни.
— Ничего, подождет, — небрежно сказала Рита. — Подождет и пять минут, и даже пятнадцать. Ничего с ним не случится. Я обещаю.
Они допили коктейль, и Маша бережно спрятала в сумочку визитную карточку с телефоном, которую ей протянула Рита.
— Обязательно позвони, — сказала Рита.
— Как только приедем в Москву, — пообещала Маша.
* * *
Она возвращалась к Эдику с легким сердцем. Словно впервые в жизни почувствовала себя самостоятельным человеком. Вообще, человеком. Так, вероятно, ощущали себя целые народы, когда катапультировались из состава Союза. Неплохое сравнение, подумалось ей, журналистское. Надо бы записать. Впрочем, в действительности дело, может быть, обстояло куда серьезнее. Маша сделала свой жизненный выбор, и еще неизвестно, к чему этот выбор мог ее привести.
Эдик дожидался Машу, нетерпеливо прохаживаясь около дома. Он то и дело вытягивал шею и озирался по сторонам. Маша опаздывала на пятнадцать минут. Он ждал не столько ее появления, сколько того, как она будет оправдываться.
— Маша, — строго сказал Эдик, — никогда не заставляй меня ждать. В нашей семье деньги зарабатываю я, и за все плачу тоже я.
Прошло всего две недели их медового месяца, самым ярким воспоминанием которого у Маши должно было стать несостоявшееся паломничество к ужасному Бабьему Яру, а Эдик уже раз и навсегда распределил их роли. Маше, как она это поняла, отводилась роль вечно виноватой и оправдывающейся стороны.
V
Тяжелый транспортный самолет ждал на пустынной бетонной полосе в военном аэропорту близ Грозного. Маша держала ладонь на сером цинковом гробу, который вот-вот должны были загрузить в чрево самолета. Накануне у Маши был еще один прямой выход в эфир прямо в момент очередного обстрела боевиками российского блокпоста. Она стояла перед телекамерой и рассказывала о текущей ситуации в пекле гражданской войны, рассуждая о том, каким образом эта война может повлиять на общую политическую ситуацию в стране, на отношения России с другими кавказскими республиками. Она чувствовала, как ее эмоциональная, почти импровизированная речь складывается в один из самых драматических телевизионных репортажей, которые ей когда-либо приходилось вести.
Впрочем, ей мало верилось в то, что телезрители вообще способны понять весь ужас того, что здесь происходит. Огромная территория была охвачена неискоренимым мятежным духом, и многочисленные и подчас противоборствующие друг с другом отряды боевиков, рассредоточенные в недоступных федеральным войскам горах, были готовы сражаться насмерть до последнего человека.
Голос Маши прервался, а на глаза навернулись слезы, когда она начала рассказывать о том, на что способен подствольный гранатомет. Режиссер делал ей знаки, чтобы она продолжала, не желая прерывать съемку, а Маша ему делала отчаянные знаки, что ей необходима передышка. Режиссер сожалел лишь об одном — о том, что не посчастливилось заснять все случившееся с Ромой вживую. Если бы только удалось это сделать, то выдающийся ролик можно было бы тут же толкнуть западным коллегам со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со стороны режиссера никаким цинизмом здесь и не пахло. Что случилось то случилось, а работа прежде всего. После эфира режиссер уверял Машу, что материал тем не менее отснят грандиозный, а главное, им удалось сработать эпизод прямо в ходе боевых действий… Что ж, видно, бедный Рома уже превратился в «эпизод»…
* * *
…Александр Вовк по-прежнему находился рядом. Полковник в выгоревшем камуфляже с серыми звездами на погонах. Он был рядом с Машей, когда погиб Рома Иванов. Теперь он поддерживал Машу под локоть, пока она дожидалась погрузки цинкового ящика в самолет, который должен был доставить тело в Москву. Может быть, Маше нужно было попытаться послать родителям Ромы телеграмму в глухую деревню под Торжком, даже если московское начальство уже известило их о гибели сына. Пожалуй, им было бы немного легче, если бы они узнали об этом от Маши, то есть от той, которой эта смерть была не совсем безразлична. От той, которой Рома рассказывал о своем детстве и о том, каково быть сыном деревенского милиционера. В детстве Рома был бойким парнишкой, а его отец жестко карал за драки и пьянку местную шпану, в компании которой шатался его сынок, пока не увлекся радиотехникой. Мать Ромы, простая сельская баба, суеверная и верующая, была бы тронута, если бы Маша поведала ей, как переживал Рома из-за того, что в свой последний приезд, когда мать стала приставать к нему, почему он никак не женится, он прямо заявил ей о своих столичных трансвеститских наклонностях. Рома в лицах рассказывал Маше об этом разговоре и о том, как у матери испуганно распахнулись глаза, а ладошкой она прикрыла отвисшую челюсть. Она была в шоке, не в состоянии поверить, что у сыночка, выросшего в нормальной советской семье, могли укорениться такие паскудные убеждения. Теперь она, должно быть, зачастит в церковь и будет недоуменно вопрошать боженьку, почему тот, при всей своей бесконечной мудрости, вместо того, чтобы вразумить ее единственного сыночка, отнял его у нее. Маша могла бы уверить ее, что Рома возвел на себя напраслину, что именно такие — чистые и непорочные, как ангелы небесные, — и нужны Боженьке…
Слезы опять потекли у Маши по щекам, когда она вспомнила, что всего неделю назад Рома как раз приглашал ее посетить с ним окрестности родного Торжка, русскую Венецию, познакомиться с его родителями. Она могла бы сказать его матери, даже солгав в утешение:
