Вдвоем они выкатили машину на середину веранды. Мотор ужеверещал, как швейная машинка. Хозяин предложил Москвичу занять пассажирскоекресло впереди, а сам сел на пилотское сиденье сзади. Не прошло и пяти минут,как они уже висели над бездонным каньоном и медленно набирали высоту, покачиваяна прощанье серебристыми крыльями.
Интеллектуальная мафия тихо аплодировала смельчакам,оставаясь на веранде и все уменьшаясь в размерах.
– Куда мы летим, босс? – храбро спросил Москвич.Вот как раз «по делу» вспомнилось американское словечко «босс».
– From here to Eternity[10], – былответ.
«Человечество, я люблю тебя, человечество…»
Тем временем, пока вымышленный Москвич вместе с вымышленнымМемозовым, вырвавшись из-под моего контроля, развивает свое ТАП – типичноеамериканское приключение, – я тем временем продолжаю свой сдержанныйрассказ о моей нетипичной, но вполне реальной жизни в Эл-Эй.
Итак, я стал на два месяца профессором кафедры славистикиКалифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Вот какие бывают в современноммире чудеса – без всяких диссертаций легкомысленный сочинитель может вдругоказаться профессором! Длинный коридор на одиннадцатом этаже Банч-холла,таблички на дверях кабинетов: профессор Уортс, профессор Харпер, профессорАксенов, профессор Шапиро…
Университет Калифорнии огромен. У него девять отделений,девять разных кампусов в разных городах штата. Штаб-квартира и оффис президентанаходятся при кампусе Беркли, наш UCLA второй по значению, но первый поразмерам – больше сорока тысяч студентов. Есть еще отделения в Сан-Диего,Санта-Ана, Санта-Барбара, Санта-Круз…
Кампус Ю-Си-Эл-Эй граничит на востоке с одним из приятнейшихрайонов города, с Вествудом. По западной границе кампуса пробегает великий изнаменитый бульвар Сансет. С севера подступает шикарный Биверли-Хиллз, с юга –забубенная Санта Моника.
На фирменной почтовой открытке мы видим кампус с птичьегополета: в центре старые корпуса псевдоиспанского – псевдоарабского, а именнокалифорнийского стиля; по периферии современные билдинги и среди них нашБанч-холл, еще ближе к границам корпуса многочисленных автопаркингов,многоярусных стоянок для машин преподавателей и студентов; в юго-западном углубольшой спортивный центр – легкоатлетический стадион, два поля для игры вбейсбол, лакросс, футбол, крытая баскетбольная арена с большими трибунами,бассейн и так называемый «рикриэйшн сентр» – своеобразный клуб для плаванья,игр и валянья на траве.
В центральной части кампуса на газонах – замечательнаяколлекция скульптур. Еще в первое мое университетское утро, когда председательдепартамента славянских языков и литератур профессор Дин Уортс показывал мнекампус, я увидел издали удивительно знакомую гранитную форму. Да неужели это тасамая знаменитая, тысячи раз представленная в разных альбомах «лежащая фигура»Генри Мура? Копия, конечно?
– Вот именно, Генри Мур, и, разумеется, подлинник.Здесь нет копий.
А по соседству с гранитами Мура в полном спокойствиивозвышалась бронза Липшица, лепился к кирпичной кладке керамический рельефМатисса и нежилось под калифорнийским небом еще много другого великолепного.
Сейчас я случайно употребил слово «спокойствие», но, дописавфразу до конца, подумал: так ли уж оно случайно по отношению к скульптуре? Явспомнил прежние свои встречи со скульптурой в разных городах мира, в храмах имузеях и в мастерских Москвы. Вот именно спокойствие прочных материаловснисходило ко мне во время этих встреч, и даже если скульптура выражала гнев, ячувствовал спокойный гнев, радость – конечно уж, спокойную радость, и дажетревога была для меня в скульптуре спокойной, вдохновляющей, тонизирующейтревогой.
В чем дело? Быть может, это идет от инстинктивного недоверияк собственному материалу, к бумаге, чернилам и типографской краске и отпочтения к этим доступным нашему несовершенному сознанию синонимам прочности идолговечности, к мрамору, бронзе, граниту, в коих воплощается зыбкий духартиста? Уместны ли здесь также некоторые соображения о принципиальном различиипрозы и скульптуры? Ведь из любой самой совершенной прозы артист может что-товычеркнуть и что-то в нее добавить, тогда как если и можно что-нибудь «вычеркнуть»из скульптуры, то вписать, добавить в нее уже ничего нельзя, а стало быть,скульптура в любом случае хотя бы наполовину – совершенство.
Сварка, скажете вы? Однако сварка – это уже другоеискусство.
Итак, встреча со скульптурой в кампусе Ю-Си-Эл-Эй успокоиламеня перед встречей с американскими студентами, а ведь я, не скрою, волновался.С чего я начну свои так называемые лекции? – думал я. О'кей, сказал я себев то первое университетское утро, начну с разговора о взаимоотношениях междупрозой и скульптурой. Я никогда еще не выступал перед американскими студентамии не знаю, что их интересует. Эта тема будет интересна хотя бы мне самому.
Конечно, я много уже слышал об этом огромном университете. Язнал, например, что «Медведи» из UCLA – чемпионы студенческих лиг по баскетболуи футболу. Я знал и о знаменитой атаке отеля «Плаза» в разгар антивоенныхманифестаций, когда студенты этого университета, срывая глотки, скандировалистрашноватый лимерик, ставший на долгое время кличем всех американских «мирников»:
– L.B.J.! L.B.J.! How many babies did you kill today[11]?
Ну, разумеется, я знал, что здесь занимаются и науками, и,между прочим, весьма серьезно занимаются.
И вот сейчас, поздней весной 1975 года, я вижу пеструю толпукалифорнийских студентов воочию. Внешне они не изменились по сравнению сбунтарями поздних шестидесятых и ранних семидесятых. Те же нарочито рваненькиеджинсы, кеды, длинные волосы, свисающие на плечи или забранные сзади в хвостик«пони-тейл» или даже заплетенные в косицу; бороды, усищи, вещевые солдатскиемешки, kit-bag, за плечами, майки с дерзкими надписями, но…
Но, как я замечаю, все эти парни и девочки несут книги,лежат на траве с книгами, сидят в студенческих кафе, на ступеньках лестниц идаже на трибунах стадиона с открытыми книжками.
…Мы входим с молодой профессоршей в кафе студенческогоклуба. Она сама совсем еще недавно была студенткой. Со вздохом легкого,легчайшего, еле заметного (пока!) сожаления она обводит взглядом чистенькие,красиво разрисованные стены клуба.
– В мое время на этих стенах живого места не было:сплошные лозунги, призывы, угрозы, манифесты социалистов, анархистов, маоистов,троцкистов, геваристов… Куда все это делось? Даже странно смотреть – внешне теже самые люди, но все вдруг стали зубрилами…
