А скорость между тем все увеличивалась. Головокружение тоже.И на одном из немыслимых виражей Москвич спел своей спутнице короткий дифирамб:
– Ю или ты! Ты ангел или энджел? Ты, возникающая изгородской пены на белом гребешке «мазаратти»! Если ты богиня любви, то у тебяслишком цепкие руки! Если ты ангел, то ангел ада!
Она даже бровью не повела, но только усмехнулась. Черезсекунду Москвич смог оценить эластичность тормозов знаменитого спортивногоавтомобиля, когда они с ходу влетели под навес маленького гаража иостановились, как вкопанные.
Он ждал, что ему свяжут руки, а на голову наденут черныймешок, но его просто пригласили войти в дом.
Открылись двери, шум многих голосов, смех, музыка вместе сполосой яркого света пролились в темный каньон и отпечатались на базальтовойскале тенью хозяина.
Хозяин стоял на пороге: седые длинные волосы до плеч, бусыиз акульих зубов на груди, вышитая рубашка, джинсы, старый стройный хозяин.
– Some enchanted evening, – сказал или пропел он знакомымуже Москвичу баритоном, – you may see a stranger across the crowded room… Заходите,дружище!
Москвичу уже было море по колено. Он смело вошел в дом, вгнездо калифорнийской мафии, и тут же включился в общую беседу. Разговор,разумеется, шел о русской литературе.
– Вам нравится поэзия акмеистов? – спросилаМосквича высокая худая то ли профессорша, то ли гангстерша, то ли цыганка.Спросила, преподнося ему бокал мартини и чуть помешивая в бокале своимвеликолепным длинным пальцем, должно быть с целью растворить красивый, но, повсей вероятности, далеко не безвредный кристалл.
– Да, нравится. Конечно, нравится, – ответилМосквич, принимая бокал.
– Какие чудесные плоды принес миру «серебряныйвек»! – сказал Москвичу атлетически сложенный гангстер в профессорскихочках и в желтой рубашке клуба «Медведи».
– Еще бы, «серебряный век»! Серебряные плоды! –согласился Москвич, попивая отравленный, но вкусный мартини.
– Я, знаете ли, раньше работал с бриллиантами, а сейчасспециалист по «серебряному веку», – сказал сухонький улыбчивый мафиози,постукивая друг о дружку модными в этом сезоне голландскими башмаками.
– Простите, господа, но кто из вас вчера в одиннадцатьтридцать пять ночи упал на Вествуд-бульваре? – обратился ко всему обществуМосквич.
Как будто бомба-пластик-шутиха разорвалась. Мгновенно стихливсе разговоры. Знатоки «серебряного века» отпрянули от вновь прибывшего. Всегости, а их было в холле не менее тридцати, теперь молча смотрели на него. Стихим скрипом начала открываться дверь на террасу, за которой в прозрачнойчерноте угадывалась пропасть, а на дне, в теснине, зеркально отсвечивалазмейка-река.
Во взглядах, устремленных на него, Москвич не прочелникакого особенного выражения, но тем не менее он понял, что дальнейшие вопросынеуместны.
За исключением одного вопроса, который он и задал:
– Что будет со мной?
– Это зависит только от вас, дружище, – мягкосказал хозяин и чуточку пропел: – Come dance with me, come play with me…
– Пока, эврибоди! – весело (эдакий, мол,сорвиголова!) сказал Москвич и зашагал туда, куда приглашал его хозяин, кмаленькой дверце, за которой, конечно же, угадывалась лесенка вниз.
– Пока, – сказали ему на прощанье«эврибоди». – Take care, Москвич!
«Какая насмешка, экий сарказм! – подумалМосквич. – Я, кажется, в царстве мемозовского «черного юмора»…»
То ли зеленый табачок, то ли кристальчик, растворенный вмартини, а скорее всего самый дух уже начавшегося американского приключениядействительно чрезвычайно взвинтил нашего Москвича, эту кабинетную крысу,книжного червя, человека в футляре, и некое юношеское ковбойство струйкамипробегало теперь по его кровотоку, по лимфатической и нервной системам и такменяло, что, пожалуй, и московские соседи не узнали бы: галстук на сторону,голова взъерошена, плечи расправлены, кулаки в карманах…
В подземелье, украшенном подсвеченными витражами в духеСальвадора Дали, двое играли в пинг-понг. Один, ужаснейший, явно выигрывал ибеспощадно наступал, другая, загорелая, в белых одеждах, с глазами, сверкающимиживой человеческой бедою, красиво и безнадежно проигрывала.
– Семнадцать-семь, восемнадцать-семь,девятнадцать-семь, двадцать-семь, аут! – гулко и издевательски, словноворон, отсчитывал ужаснейший, и это был, как сразу догадался Москвич, это былпредосаднейший продукт воображения
– Мемозов.
Разумеется, внешность его была изменена: кожаный камзолстягивал пресолиднейшее пузо, испанские накрахмаленные кружева подпиралисочащиеся перестоявшимся малиновым соком щеки – экий, мол, фламандец! –однако дело было вовсе не во внешности. Москвич узнал бы Мемозова даже в виденеандертальца, марсианина, даже в виде египетской мумии. Дело было в очередномиздевательстве, в глумлении над идеалом – к чему этот дурацкий пинг-понг,позвольте спросить?
Между тем проигравшая, прелестная римлянка ли, византийкали, постепенно исчезала, как бы угасала среди витражей. А ведь, возможно,именно она упала в ту ночь на Бульваре Западного Леса, когда он, Москвич(теперь это уже совершенно ясно) бросился на помощь?!
В ярости Москвич схватил ракетку. Выиграть! Непременно!Отомстить! Отомстить и разоблачить прохвоста! Избавиться от него раз инавсегда!
– Ха-ха-ха! – Мемозов хохотал, подкручивая черные,явно фальшивые усы.
– Не злитесь, мой бедный Москвич! Лучше защищайтесь,мой бедный Москвич!
Гнев! Шум! Головокружение! Крики!
«Откуда несутся эти крики, этот смех? Сколько прошловремени? Где я?» – подумал Москвич и вдруг увидел себя не в подземелье, а наоткрытой просторной веранде, висящей в ночи над каньоном Топанга.
В углу площадки стоял маленький самолет, похожий контурамина аппарат «сопвич», истребитель времен первой мировой. Возле самолетикавозился хозяин дома. Седые волосы его развевались под ночным ветром. Половиналица была скрыта старомодными пилотскими очками. Он повернулся к Москвичу имахнул ему огромной кожаной рукавицей.
– Come fly with me, fly with me, – слегка пропел они добавил:
– Помогите выкатить аппарат, дружище!
