— Фортепьяно в порядке, Эдвард, — рассмеялась Уилмэй, — и можно убрать с него все вещи, если хотите. Но вы у меня в гостях и должны вести себя как порядочный гость. Сыграйте мне, как в тот, первый вечер…
И я подчинился. Я играл для них вальсы и ноктюрны Шопена, и они выражали полный восторг, как обычно. Было довольно поздно, когда я собрался уходить. Уилмэй вышла вслед за мной.
Экипаж мистера Дерримера освещен? — спросила она Картера. Картер ответил, что да. — Тогда, — сказала она, протягивая мне записку, — вы сможете прочитать это по дороге домой. До свидания.
«Дорогой Эдвард, я пишу это в своей спальне перед обедом. Не знаю, как благодарить вас за тот прекрасный жемчуг, и благодарю вас снова и снова. Вы всегда были так добры ко мне.
Любящая вас Уилмэй».
Я положил записку в карман и задумался. Мне казалось, что она таила в себе что-то большее, чем благодарность за подарок, и эта недосказанность меня озадачивала.
Кеб остановился возле клуба, но я велел извозчику развернуться и везти меня домой.
Глава VIII
Берта не вывозила в свет Уилмэй, пока девушке не исполнилось семнадцать лет. В тот год у меня вошло в привычку бывать у Берты. Часто мы вместе с Уилмэй ходили слушать музыку в Сент-Джеймс-Холл. Иногда катались в парке. Короче, у меня была возможность узнать ее ближе.
Берта восхищалась Уилмэй.
— Может, тебе неизвестно об этом, — говорила она мне, — но Уилмэй, по-видимому, самая красивая девушка на свете.
— Я не знаю про всех остальных, — отвечал я, — но Уилмэй и в самом деле очень мила.
— Мила! Я уже целых десять сезонов не видела подобных девушек!
— Десять лондонских сезонов — это много. Мы стареем, Берта, а кто-то молодеет.
— Ну и старься себе на здоровье, раз тебе так хочется, — отвечала Берта. — Возраст для мужчины — не такая уж большая беда. Но я стареть не желаю. Ах, — вздохнула она, — если бы я могла хоть на один сезон стать Уилмэй! Интересно, знает ли она, какое блаженство ей предстоит?
Берта была права. Уилмэй действительно выделялась необычной и поразительной красотой. На улице мужчины оборачивались ей вслед. В театре или на концертах она всегда оказывалась в центре внимания. Даже эксцентричная леди Харстон, встретившись однажды с Уилмэй, была настолько потрясена, что, расставаясь с ней, сказала:
— До свидания, милая! Благодарю тебя.
— За что? — удивленно спросила Уилмэй.
— За то, что я сподобилась увидеть ангельский лик.
Уже потом Уилмэй спросила меня, что леди Харстон имела в виду. Я ответил ей, что не знаю, поскольку миссис Харстон слегка не в своем уме. Впрочем, я мог бы сказать Уилмэй правду и не бояться, что ей это повредит. По-моему, она и так знала о своей красоте и даже радовалась этому. Но всякого рода комплименты, исходящие от женщин, казались ей докучными, а мужские восторги ее раздражали и даже пугали.
Вскоре после того, как Уилмэй начала выезжать в свет, Берта дала бал в ее честь. В тот вечер Уилмэй выглядела так, словно явилась из другого мира. Она совсем не походила на обычных красавиц, с которыми можно потанцевать, которых можно пригласить на ужин и одаривать комплиментами. Дело было даже не в ее точеных чертах, совершенстве глаз, волос и кожи: главное, что ее отличало, было выражение лица, присущее исключительно нежным и благородным душам. Известный портретист Стенлинг смотрел на нее с нескрываемым и почтительным восхищением.
— Разве она не прекрасна? — спросила меня Берта.
— Кто?
— Уилмэй конечно. — Берта тихо продолжала. — Все только о ней и говорят. Стенлинг просто потрясен. Он сказал: или нарисую портрет мисс Эмори, или покончу с собой. Но я не должна сидеть здесь… — И прежде чем я смог ей ответить, она исчезла.
Уилмэй танцевала со мной дважды.
— Очень мило с твоей стороны, Уилмэй, — заметил я, — оставить два танца для такой дряхлой развалины, как я.
— Знаете, Эдвард, — сказала она, — вы нисколько не меняетесь. И не состаритесь никогда.
— А между тем в будущем году я намерен отметить сорокалетие.
— Но вы не меняетесь, а я взрослею. Да, женщины взрослеют быстро, и это печально. Конечно, сейчас я молода. Но, — она вытянула руки, — это быстро уйдет. Я чувствую, как по пальцам пробегают неуловимые секунды.
— Уилмэй, — сказал я, не думай об этом. Пришел твой звездный миг. Эта ночь твоя — ночь славы. Ты должна быть очень счастлива.
Она улыбнулась и прошептала:
— Я не чувствую себя полностью счастливой.
— Почему же?
— Я… я не знаю… Меня что-то тревожит. С вами происходило что-нибудь такое, чего до конца не понимаешь?
Подумав, я ответил, что понимаю, о чем она говорит.
Мы помолчали, затем она попросила:
— Не говорите ничего Берте. Она не поймет так, как вы поняли, и станет беспокоиться. А я сама толком не понимаю, что со мной. Я благодарна Берте за все, что она для меня сделала, и мне не хотелось бы ее огорчать Я готова сделать для нее все, что угодно.
Вот этого-то я и боялся больше всего. Уилмэй сделает все ради Берты, даже пожертвует своим личным счастьем.
— А впрочем, — продолжала Уилмэй, — все это сентиментальные пустяки. Почему вы не смеетесь надо мной, Эдвард?
— Сегодня ты слишком прекрасна, Уилмэй, — ответил-я, — чтобы смеяться над тобой.
Она взглянула на меня широко распахнутыми испуганными глазами.
— А может быть, — добавил я, — это я стал слишком сентиментален, чтобы смеяться над другими.
…Я рано ушел домой, но долго не засыпал. Я пытался разобраться в своих чувствах, и это оказалось непросто. Наконец я принял решение, и мне оставалось только исполнить его и постараться не слишком жалеть себя.
Когда мой слуга явился ко мне утром, я объявил, что мы должны быть готовы уехать в Париж сегодня же вечером.
Днем я направился к Берте. Уилмэй не оказалось дома. Леди Харстон увела ее в картинную галерею — по словам Берты, прекрасное занятие, пока ты молод. И она тут же добавила:
— Увы, я больше не хожу по музеям в день после бала.
Затем Берта окинула меня проницательным взглядом:
— Что с тобой?
— Ничего.
— Ты плохо выглядишь. Иди лучше домой, отдохни.
— Домой-то я пойду, — ответил я, — но только не спать, а собираться в Париж.
Берта встала, подошла к окну и выглянула на улицу.
— Надолго?
— Не знаю.
Берта вздохнула:
— Ты, возможно, подумаешь, что я плохая сестра, но я рада, что ты уезжаешь.
