Тем утром я поехала не на работу, а к адвокатессе, недавно переселившейся в наш город, у которой почти не было клиентов. Папа говорил, это потому, что у нее «стрижка, как у лесбиянки». Оказалось, у адвокатессы есть подружка, на вид тоже как лесбиянка. Адвокатесса взялась помогать мне бесплатно, и целых шесть месяцев, освобожденные, мы с Лизой жили у нее в комнате для гостей. Еще через три недели адвокатесса разлила шипучий сидр по пластиковым стаканчикам и мы выпили за Уэстонов. Потом я обналичила чек на кругленькую сумму, полученный в обмен на обязательство не требовать тест на отцовство, заткнуться в тряпочку и убраться как минимум за сотню миль от родного города.
Я бы и дальше сбежала, да границы штата Миссисипи не позволили. В итоге большая часть уэстоновских наличных ушла на покупку дома в Иммите, в пяти милях от Мексиканского залива, остаток – на обучение в пэскагульском Центре профподготовки Клейтона: я решила стать банковским кассиром. Мы зажили с Лизой вдвоем, и ни на секунду, ни на полстолечко Лиза не делала нашу жизнь проще. Весь ее дошкольный возраст я провела в предынфарктном состоянии: малышка обожала облизывать электроприборы и выбегать навстречу машинам. В начальной школе она могла подраться с любым мальчишкой, который лез на рожон. И дня не проходило, чтобы я в минуту отчаяния не подумывала продать ее цыганам.
В самые мрачные дни, когда от усталости мне хотелось лечь на проезжую часть и молиться о ниспослании потока машин поплотнее, я забывала, что этот упрямый ребенок – мой. В самом дальнем, темном углу моего сердца, рядом с детскими страхами и боязнью змей и бабая под кроватью, я временами чувствовала еле заметное шевеление подозрений, что остроносый козел-доктор не соврал, заявив, что пульс плода не прослушивается. Мой милый разумный ребенок умер. Вдруг эльфы выкрали Маленького Покойничка прямо у меня из чрева и взамен подкинули кого-то заклятого, окаянного? Кого-то красивого, но ущербного: недаром Лизин мозг раскололся пополам, едва ей исполнилось тридцать. Подкидыш с малым сроком годности, моя Кроха Лиза, – вот с кем я борюсь две трети своей жизни.
Сегодня я боролась с Лизой по-настоящему – каталась по лужайке так, что юбка задралась, а она брыкалась и стряхивала меня, как бешеный пони.
«Лиза, Лиза, Лиза!» – пела я, чтобы успокоить ее и заставить меня слушать. Бесполезно. «Не привыкать», – думала я, а внутри ликовала: эта дикая сущность, брыкливая, упрямая, сильная, начисто, вглухую исчезла со дня инсульта, и сейчас по лужайке каталась моя настоящая Лиза, наполовину девочка, наполовину ураган. Так, может, она по-прежнему с нами!
Надежда расправила крылья и заглушила обжигающее чувство вины: иву я убила ради бассейна для Лизы. Да хоть подавись я этой виной – истреблю еще тысячу ив, причем каждую дважды, за один лишь след надежды, что Лиза все еще жива в сломанном своем теле.
– Лиза! – позвала я, но слишком громко, так ее не успокоить. – Лиза, нужно дышать!
Она извивалась, как клубок змей, пиналась, ползком тащила себя одной рукой через двор, дюйм за дюймом, и выла как сирена.
– Успокойся! – велела я строгим командным голосом. На прежнюю Лизу он не действовал, не подействовал и сейчас. Надо мягче, намного мягче. – Тише, детка!
Но она кричала без умолку, хрипло, отчаянно. Я схватила Лизу за руку и нащупала пульс. Казалось, он эхом отдается в каждой клеточке ее тела. Я представила, как кровь мощным потоком несется к ее больному мозгу, и испугалась. Я успокаивала Лизу, дрожа от страха, слушала пулеметную очередь ее пульса, но тут она прокричала нечто похожее на слова, такие исковерканные, что не разобрать.
Это было уже слишком даже для прежней Лизы, даже с учетом спиленной ивы, – не вспышка гнева, не нахальная выходка, а дикое отчаяние, попахивающее самоубийством. Она билась и кричала, словно не видя меня, ее здоровый глаз смотрел на Тайлера Бейнса. Она ползла к нему, как к финишной черте. Я встала на колени и схватила ее за талию.
Тайлер держал в руках что-то вроде изогнутых обломков старой слоновой кости. Лиза снова дернулась в его сторону и, повторяя словоподобные звуки, потащила меня за собой. Когда я рухнула ей на спину, солнце вспыхнуло на серебряном сундучке у ног Тайлера. Сундучок был грязный, явно из-под выкорчеванного дерева, но эту выпуклую крышку с ярко-розовыми пятнами я уже где-то видела. Лиза выползала из-под меня, и я, уставившись на Тайлера, ее выпустила.
У ног Тайлера Бейнса валялась тряпка – в оттенке розового было что-то знакомое. На ум пришло французское слово – так говорят, когда просыпаешься в чужом доме, но знаешь, где лежат фильтры для кофеварки. Розовое пятно вспыхнуло раскаленным голубым, превратившись в яркую жуть, которая разъест глаза, если смотреть на нее в упор. Я с трудом отвела взгляд и в глубине двора заметила Мози – она выбиралась из «скворечника». Строгая родительница во мне тут же отметила, что мисс Мози прогуливает школу.
Я чуть ли не обрадовалась. Прогуливать школу нормально. Страшно хотелось взять Мози за локоть, увести в дом и прочесть псевдоучительскую нравственную проповедь на тему ответственности.
Хотелось послать эту кошмарную сцену во дворе к черту, никогда больше не слышать адский Лизин крик, не видеть ни серебряный сундучок, ни розовую тряпку у ног Тайлера. Глаза и рот Лизы превратились в большие буквы О, и тут до меня дошло, что она повторяет, рывками подбираясь к Тайлеру.
«Ой о-нок. Ой о-нок! – рыдала Лиза. – А-ай!» Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!
Я снова взглянула на сундучок, лежащий на развороченной земле, и, разумеется, узнала его. Это же Лизин! Розовые пятна – петли в виде маргариток. Стоя на коленях, я уперлась ладонями в траву, словно проверяла, что земля по-прежнему крутится. Когда Лизе было пятнадцать, она взяла грудную Мози и исчезла с ней на два года четыре месяца и одиннадцать, черт бы их драл, мучительно бесконечных дней. Я думала, что она прихватила сундучок с собой.
«Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!» – снова закричала Лиза. Ее слова гремели у меня в ушах, а под дубом стояла наша Мози, потрясенная, бледная. Она заламывала руки, выкручивала себе пальцы, и я тут же выбросила из головы все вопросы о том, как сундучок оказался под Лизиной ивой. Нужно действовать! На четвереньках я подобралась к Лизе, крепко обняла и, зажав ей рот рукой, зашептала на ухо: «Лиза! Кроха Лиза, здесь Мози. Заткнись, мать твою!»
Лиза орала сквозь мою руку, оскалилась, и ее передние зубы уперлись мне в ладонь. У меня руки слабели и дрожали и не могли сдержать ее слов.
Я посмотрела на Мози: вся обратившись в слух, она шагнула к нам через газон.
– Джинни! Джинни! – звал Тайлер, и я поняла, что изогнутые обломки у него в руках вовсе не старая слоновая кость. Он приладил один к другому, и по нервным окончаниям его ладони, от пальца к пальцу запрыгала догадка. Тайлер удивленно взглянул на обломки, потом вниз, на открытый сундучок. Я тоже взглянула.
В складках полуистлевшего, некогда желтого детского одеяльца застряли бежевые кости, одни напоминали палочки, другие – кубики. От черепа остались гнутые кусочки, похожие на детскую посудку. «Она была совсем маленькая, черепные кости не успели срастись», – подсказал холодный рассудок. У ног Тайлера лежали мучительно знакомая розовая тряпка и сгнившие останки утки-погремушки.
