валун, торчавший на полметра из земляного пола, и всматривался в смутные от полумрака лица.
Лужин, пригнувшись, прошел от стенки к стенке, затем воткнул длинные пальцы рук в черноту волос затылка, присел у амбразуры на опрокинутый ящик.
— Подлецы! Без объявления вторглись! — он скрипнул зубами. — Долг перед народом своим, товарищи командиры, обязывает нас сражаться, не зная страха в бою. И чтоб никакого колебания! Позора, малодушия не простят нам. Ни за что не простят!
Дав необходимые распоряжения, Лужин отпустил всех на свои места. Оставил в блиндаже политрука и меня как связного.
Развернув карту, начальник заставы размышлял вслух:
— Противник пойдет, сюда, затем он будет стремиться перехватить дорогу и прижать пограничников к болоту…
Пока Лужин рассуждал над картой, я старался осмыслить наше положение. Комендатура не могла выслать помощь на все заставы. Поблизости военных частей нет. Какие силы бросит сюда противник, еще неизвестно. Что же будет? И только сейчас я вдруг с полной ясностью понял, что молодость наша, увы, осталась позади. Шли в армию, попали на войну… Сначала белофинны, теперь эти…
Вражеская пехота все еще не показывалась. Новая группа самолетов противника, сотрясая воздух, прошла на Мурманск.
Политрук Николай Иванцов не спеша подошел к амбразуре. Сквозь щель смотрел он вперед. Солнечные лучи искрились в росинках пота на его лице. Я встал рядом с политруком, глянул на опушку леса по ту сторону границы. Где-то там притаились и зализывают раны гитлеровцы.
Над блиндажом просвистели снаряды. Батарейными залпами бьют. Взрывы загрохотали за нашей спиной — в тылу позиций. Загорелась казарма, подсобные постройки. Не удалась у них атака, не побежали мы от границы, так теперь они перенесли огонь на безобидные постройки. Как правильно поступил начальник заставы, перебравшись сюда, в земляной блиндаж. Сюда же перенесли телефонный аппарат, запрятав его в нишу. Связь работает. Вот только сейчас начальник заставы, переговорив с кем-то из вышестоящих начальников, сказал мне:
— Беги на левый фланг, на свою высотку, и скажи пулеметчикам: экономить патроны и никаких лишних движений.
— Слушаюсь: экономить патроны и никаких лишних движений.
Сбегал к друзьям, снова вернулся. Затем на правый фланг с таким же приказанием. Бегал, бегал и не помню, как заснул на пороге блиндажа. Гитлеровцы притихли, потому и вздремнул. Сквозь сон услышал слова Лужина:
— Война идет, а солдат сделал свое дело — и спит. На этом и кончился мой первый день войны с фашистской Германией.
Тяжелый день
Часа четыре подряд хлестал ливень с грозой. Просветлело лишь к семи утра — восточный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи не спеша прогревали воздух, подсушивали намокшие шинели. Теплом задымила влажная земля.
Наша застава вот уже пятые сутки непрерывно находилась на передовых позициях. Дозорные не смыкали глаз. А враг все эти дни молчал.
— Не идут фашисты, душу тянут, — пожаловался Терьяков.
Я сидел, прислонившись к стенке окопа, и думал о своем. Еще неделю назад мечтал попасть домой на побывку. А вместо побывки — окопы, размытые дождем… С грустью вспомнил Анюту, блеск ее глаз, улыбку…
Над головой пронзительно просвистел целый рой осколков. Перед глазами в десяти шагах вздыбилась земля. Мина. Откуда ее принесло — непонятно. Ветер помешал уловить ее свист. Не зря говорят — опасен не тот снаряд, что пугает тебя своим свистом, а тот, что приходит к тебе молчком. Однако я успел пригнуться, и осколки второй мины уже не могли достать меня. Сам звук или, точнее, взрыв первой мины я услышал после того, как под моими ногами дрогнула земля.
Еще секунда, вторая — и высота наша сплошь была покрыта разрывами. Все клокотало и трещало. Казалось, и небо дышит огнем.
Наконец чуть стихло. Под прикрытием минометного огня немецкие автоматчики подкрались к нашей высотке. Они шли двумя группами. Маневр ясен — одна группа ведет огонь по высоте, другая прорывается на высоту. Все это на нашем левом фланге. Я поворачиваю ствол винтовки влево. На мушке застряла горбатая фигура автоматчика. Вижу его в профиль. На спине ранец. Делаю небольшое опережение — и… теперь мы ведем огонь по команде.
— Беглым…
Эта команда доносится справа. Кто командует — по голосу не пойму, а оглядываться некогда.
Израсходовал обойму, вторую… Без остановки строчат наши пулеметчики, но повернуть фашистов обратно не удается.
Проходит еще полчаса, час… и за нашей спиной слева, на кромке болота, затрещали немецкие автоматы. В этот момент я находился в дзоте возле Дорошенко. Здесь же были Новоселов, Терьяков, Мутовилин…
Не знаю, как чувствовали мои друзья, а мое настроение в эту минуту было неважным. Мне вдруг подумалось, что в первом бою, что вспыхнул пять дней назад, против нас наступали куклы в мундирах с карабинами и автоматами. Они играли с нами в войну: шли вперед с губными гармошками, строчили из автоматов наугад, падали, корчились, бежали без оглядки, как в кино. А сегодня, после пяти дней молчания, игрушки эти словно бы переродились: хорошо маскируются, умело пользуются укрытиями, падая, ползут вперед, а не назад. И огонь по ним, казалось бы, ведем прицельный, а гитлеровцам счету нет — уже вон где, в тылу, строчат автоматы.
Застава по приказу командования с боями отходила на Мотовку для усиления основного оборонительного рубежа. Это примерно в семи километрах от границы. Там формировался пограничный батальон.
Вытаскиваем станковый пулемет из дзота и тащим на катках по дну траншеи. Пригнулись, один за другим гуськом бежим за Дорошенко.
— Стой! — послышалось впереди.
Это Лужин и политрук Иванцов. Мы остановились.
— Застава отходит, — объявил Лужин. — Васильев, с ним Новоселов, Бурталов останутся для прикрытия нашего отхода.
Мы остались на месте втроем. Бурталов посмотрел на меня тоскливыми глазами: мы плохо знали друг друга.
Последним отходил от нас Терьяков. Он положил рядом со мной на край траншеи свои гранаты — четыре лимонки.
— Может, сгодятся, Федор.
Застава отходила длинной цепочкой но кустарнику, через заболоченную лощину. Противник будто не хотел мешать такому отходу — замолчал. Так продолжалось минут двадцать — тридцать. Мы уже вроде успокоились, заработали лопатами и тем выдали себя. Вражеские минометчики засекли нас и с поразительной точностью послали сюда мины. Новоселов скорчился, охнул.
— Зацепило меня, Василич… — прошептал он.
Маленькая пробоина на гимнастерке возле воротничка быстро расползлась в большое темное пятно. Зубами разрываю пакет с бинтами и перевязываю рану, не узнавая своих рук, — деревянные, непослушные, будто чужие. Бурталов неторопливо поправляет патроны в диске, кажется, проверяет себя и оружие, боеприпасы — все ли исправно. Теперь оставалось нас двое невредимых, две винтовки,
