высотой, в нашем тылу. Через несколько секунд оттуда донеслись гулкие взрывы. Я успел сосчитать — шесть сотрясающих землю взрывов. Шесть капель — шесть бомб. Вот с чем ворвались они в наше воздушное пространство!
Гул самолетов удалился влево, затем повернул обратно и растворился в синеве чужого неба.
Фашистская пехота, которую мы ждали с той стороны границы, почему-то не поднялась.
Прошло пять, десять минут — никакого движения на той стороне. Испытывают, гады, выдержку нашу или ждут, не побежим ли мы со своих позиций после налета авиации. Не выйдет, не ждите!
Ко мне по ходу сообщения прибежал Мутовилин.
— Жива! — прошептал он, будто боясь своего голоса. — Башку не надо подставлять, куда вскакивал, куда стрелял? Высокий, длинный, все пули соберешь в себя.
На востоке, у самой черты горизонта, поднимался черный столб дыма. Он распространялся все шире и шире, как бы стремясь застлать Кольский.
— Винтовка, пулемет против самолета — плохо, — продолжал Мутовилин. — Орудие сюда давай, Федя, пушку, целую батарею надо против таких железных птиц.
— Сунутся дальше и на зенитки нарвутся.
— Вот молодец, заговорил! — Мутовилин даже хлопнул в ладоши. — Молодец, говорю, я того хотел, голос слышать твой хотел.
Теперь мне стало ясно, зачем он прибежал сюда — проверить, что со мной случилось. Он видел, как легла пулеметная строчка возле моего окопа. И, убедившись, что я невредим, вскинул руки над головой, известил товарищей: жив, здоров…
Сию же минуту здесь появился Терьякев, затем слева подошли ручной пулеметчик и наблюдатель с окопным перископом.
— Пуля, Василич, не смыслит, кокнет — и протягивай лапы, — пробасил сбоку ручной пулеметчик Дмитрий Долгов.
В ответ на это я махнул рукой. Терьяков, заканчивая колдовать над самокруткой, поддержал меня:
— Верно, Федор, сначала надо врагов убитыми видеть. — Повернулся к наблюдателю: — Прикурить позволь, служивый…
Опять наступила тишина, на этот раз тягостная. И я уже испытывал нетерпение: скорей бы показались фашисты. Но они не шли.
— Пора расходиться по своим местам, — сказал Мутовилин, будто угадывая мои думы.
Однако никто не тронулся, следя за наблюдателем, который прилип к окулярам перископа. Прилип и не шелохнется. Минута, вторая… И вдруг вскочил.
— Идут, в душу их!.. — страшным голосом закричал он.
— К бою! — сию же секунду послышался повелительный голос командира.
Словно ножом по сердцу полоснула меня эта команда. Я даже вздрогнул, не заметив, как в моем окопчике стало просторно.
Лес на той стороне границы словно расступился. Темные фигуры двигались к нам. Шли быстро, полукругом, охватывая лощину, заросшую кустарником и карликовыми березками. Кругом все замерло, двигались только цепи пехоты противника. Они будто не замечали или не хоте ли замечать, что перед ними граница и далее чужая для них территория.
Прикладываюсь к винтовке, ставлю прицел на риску 400 метров. Это расстояние до черты, где кончается ней тральная пограничная полоса. Буду ловить на мушку первого из тех, кто ступит на нашу землю в секторе моего обстрела. Раньше открывать огонь нельзя. Приказ начальника заставы Лужина: пехоту истреблять только после того, как она перешагнет границу…
Стали доноситься звуки губных гармошек. Бот они захлебнулись, и затрещали автоматы. Бесприцельные очереди сверлили воздух светящимися паутинками.
В прорезь прицела вижу бегущую впереди фигуру автоматчика. Он держит автомат перед животом и строчит. Я целюсь в него. Палец, почти не чувствуя, нажимает спусковой крючок.
— Огонь!!! — послышался за спиной голос лейтенанта Александра Лужина.
Залп, другой, третий… Зататакали пулеметы. Взметнулись черные смерчи земли. Над бруствером закрутились белые тучки дыма, сквозь которые вдоль границы просматривались темные бугры. Это были тела фашистских солдат, вторгшихся на нашу землю. Одни корчились и извивались, другие будто вросли в землю.
Небольшой группе фашистов удалось продвинуться к нашим окопам. Отбивали их гранатами. Бегу к друзьям в дзот, чтоб запастись патронами и гранатами. Тут лейтенант Лужин.
— Прекратить огонь! — распорядился он.
— Согнулись! Согнулись гитлеровцы-то! — вставляя новую ленту в пулемет, заикаясь от волнения, выкрикивал Терьяков. Потом по-хозяйски промолвил: — Далеко отбежали, сукины сыны. Напрасно-то патроны тратить незачем. Сгодятся еще патроны. — Он смахнул с лица капли пота и обернулся ко мне: — Долго теперь фашист чихать после нашего перцу будет. Не скоро нос сюда сунет. Как, по-твоему, Федор?..
Я оторвался от солдатского котелка, перевел дух, ответил:
— Сунутся — еще дадим… — И снова приложился к котелку, с наслаждением глотая прозрачную, точно лед, воду.
— Хватит, — рывком остановил меня Терьяков, — все высосешь, оставь глоточек.
— На, пей! — сказал я и вернулся в свой окоп. Со мной прибежал сюда Новоселов — просто посмотреть.
Земля чадила. Прямо передо мной, за бруствером, валялся немецкий автомат. Чуть дальше, слева и справа, распластались два фашиста. Один здоровенный с фиолетовым лицом тянулся к нам, стонал.
— Помочь ему, что ль?
— Куда ты, сдурел? Снайпер сымет, — одернул меня Новоселов. — Не суйся. Из-за этой пакости жизню класть не стоит.
— «Язык» зазря пропадет…
Но вот под страхом вскинутой мною винтовки немец сам пополз к нам. Поднялся и рухнул в мою ячейку.
— O, Mutter, dein Sohn ist ermordet![2]
Он повторял эти слова и после того, как я и Новоселов принесли его к дзоту.
— Мать вспоминает…
— Свою вспоминает, а о наших забыл, подлюга…
— Спятил фашист-то, — заключил Терьяков. — Видите, глаза под лоб у него закатываются…
Как ни била меня лихорадка ненависти, но вид раненого подействовал, шевельнул во мне жалость.
— В медпункт его…
Но не суждено было этому немцу жить. Мутовилин направился было с ним вдоль траншеи ко второй линии, но, как видно, фашистские наблюдатели заметили такое движение. Треск взрывов разорвал воздух. Мутовилин шарахнулся обратно в дзот и попытался потянуть за собой пленного, но не успел. Новые взрывы. И на том месте, где был немец, задымился взрыхленный грунт.
— Вот как бьет, шайтан! — сокрушался Мутовилин, когда я подбежал к нему. — Самая малость — и моя душа пошла бы к аллаху…
Прошел час, второй, а может, и больше — после такой встряски трудно следить за временем. Пехота врага не возобновляла атаки. Наступила коварная тишина. За мной прибежал посыльный и сказал, что мне надо быть в блиндаже лейтенанта Лужина.
Бегу вслед за посыльным.
В сыром продолговатом блиндаже начальника заставы собрались командиры. Они сидели на земляном выступе, жадно курили. Мотки седого дыма обшаривали накатик. В щель амбразуры проникала узкая полоса света. Она делила полумрак блиндажа на две части и ярким пятном падала на противоположную стенку. К двери вместе с дымом утянул сквознячок… Мне определили место у входа — я назначен связным лейтенанта Лужина. Прислонив винтовку, к притолоке, я оседлал
