твоим ногам тек холод, от страха чесалось в носу, в бедро впивалась жесткая кора еще живой сосны, а под платьем на груди мерзла тонкая кожа. Еще ты думала, что я совершенно не приспособлен к жизни и кроме тебя за мной некому присмотреть.
Валька
Я погладил тебя по волосам.
Ты положила голову мне на плечо.
– Чего? – спросил я.
– Еще погладь.
Почесал тебя за ухом, как иногда чесал лошадь без имени в Новом селе. Только уши у вас были разные. Ухо лошади было, как кулек для подсолнечных семечек, а твое – как холодный пельмень.
Ты обняла меня за плечи:
– Но папину фуражку я тебе все равно не принесу.
– Почему? – Чудесное кончилось, и я снова чувствовал только себя.
– Дай честное-распречестное, что никому не скажешь.
– Ладно.
– И даже тетке не скажешь? И пусть тебя тогда не примут ни в октябрята, ни в пионеры.
Давать слово не хотелось, хотя от Юрки мне были известны и более страшные клятвы: «Чтобы я сгорел» и «Зуб даю».
– Честное-распречестное, – сказал я наконец.
Собирая в себе решимость, ты несколько раз вдохнула. А я подумал, что сейчас ты мне опять нагородишь всяких врак.
– Все равно не скажу, – сказала ты. – Давай лучше поклянемся, что никому никогда не отдадим эту сандальку.
– Почему?
– Потому что это будет нашей общей тайной. Клянешься?
– Поклялся же.
– Лишняя клятва не повредит.
– Ладно. – Наверное, я хотел тебя успокоить, и ты немножко успокоилась.
Лес терял дневные звуки. Вместо криков птиц накатывало тихое морское шипение. Его можно было потрогать и раздвинуть, как занавеску.
Ты вытянула вперед палец:
– Смотри.
Неподалеку на елке сидела фабричная кукла и, как белка, пучилась на заходящее солнце. У нее были оплавленные огнем глаза и темные от гнили ноги.
– А вон еще… – Ты взяла меня за руку. – Пойдем, пока солнце светит.
Куклы сидели на деревьях. И я почему-то вспомнил путеводные хлебные крошки из какой-то немецкой сказки. Мы шли навстречу кукольным взглядам. С наступлением темноты куклы оживали – медленно поворачивали головы нам вслед. За деревьями послышались шаркающие шаги и треск раздавленных прошлогодних шишек. Трава прихватывала ноги, примеривалась, чтобы в нужное время цапнуть и утянуть под елки.
– Тебе страшно? – спросил я.
– Ни капельки, – ответила ты.
– И мне ни…
Кто-то схватил меня за шиворот, сдавил ворот рубашки. Я захрипел. Это была сидевшая на толстом суку кукла. Она с осуждением покачала головой, и сук сжал мое горло еще крепче. Я дернулся. Колени подогнулись. Расплылись и придвинулись стволы деревьев. Но вдруг черная, в полнеба, пахнущая сырой шерстью, тень нависла надо мной. Казалось, что она вот-вот плюхнется и раздавит. Блеснули огромные, как тарелки, глаза, в которых мерцал огонек летящего над лесом месяца. Треск показался выстрелом – тень легко переломила сук, на котором я висел. Фабричная кукла упала. Тень подтолкнула меня вперед мягкой, огромной, как таз, лапой. Я не успел закричать – ты потянула меня за собой:
– Хватит придуриваться. Пошли.
Мы крепко держались за руки. Когда кто-нибудь из нас падал, то руку не отпускал. Ног было не разглядеть, зато шелест позади стал громче.
От страха я принялся икать. Теперь весь лес знал, где мы.
– Не бойся. Никого там нет, – прошептала ты. – Мы просто очень быстро идем. И звук наших шагов немножко от нас отстает.
Мы пошли еще быстрее. Я думал, что если выберусь отсюда, то стану лесорубом и обязательно вырублю весь Собачий лес до самой Гидры, что настало время кричать-плакать и звать тетку. И тогда сквозь деревья блеснул тусклый огонек. Это было окно проходной кукольной фабрики, что стояла на дороге между нашим поселком и Новым селом. Она чернела высоким кирпичным забором и пахла едкой краской. Больше никогда в жизни меня так не радовал этот запах. Мы бежали домой кто быстрее. И уже не замечали друг друга.
– Опять в лес ходил?
– Нет.
Вместо ремня тетка взяла бельевую веревку и принялась гонять меня по квартире. Раньше такого наказания не было. В тесноте коридора и кухни оно требовало от нас особой ловкости, внимания и холодного ума. Потом тетка прижала меня к себе и долго не отпускала.
Потом ей стало плохо. Ей часто становилось плохо, если она сильно переживала. В такие моменты она лежала на диване и смотрела в потолок.
Я налил в оловянную тарелку немного щавелевого супа и поставил ее на огонь. Мне тоже хотелось есть, но я решил, что поем после тетки. Тарелку надо было нести, обмотав полотенцем, иначе можно было обжечься. Я поставил ее на табуретку рядом с диваном, взял ложку, зачерпнул немножко зеленой жижи, поднес ее к теткиным губам. Она не открыла рот, и суп потек по щеке. Я вытер мокрую дорожку ладонью и зачерпнул еще. Тетка проглотила немного и моргнула.
Пора была растирать ее левую сломанную когда-то руку. Рука всегда немела после приступа. Она срослась не очень хорошо, и если мять ее, то можно было почувствовать чуть заметный изгиб кости там, где раньше был перелом. Я старался изо всех сил, а тетка строго смотрела сквозь меня.
– Завтра на Гидру прогуляемся, – голос ее все еще был слаб. – Хочешь на озеро?
– Через лес не пойду, – сразу ответил я.
– А мы не через лес. Нас Перегудов повезет по шоссе.
– Дядя Гоша? На грузовике?
– На грузовике.
Я не стал рассказывать тетке о том, что было в лесу, и о разрисованной Ленкиной сандальке, которую засунул поглубже в ящик для старой обуви. Тетка складывала в него все, что я когда-то носил. Совсем маленькие боты, в которые было трудно вложить даже три пальца, черная когда-то блестящая калоша, из которой этой весной я сделал парусный корабль, чтобы пускать по ручьям. Но корабль вышел большой, а ручьи были мелкие. Я просто ставил в бегущую воду свой парусник и представлял, что он плывет против течения.
Тетка уже спала. Я снял тапочки с ее ног и натянул простыню до подбородка, чтобы ее не продуло теплым сквозняком из окна.
2
Лагерь, где она отбывала срок за измену Родине, считался в читинском управлении образцовым. Имелся даже медпункт, двери и окна которого были плотно заколочены еще не потемневшими от времени досками. Раз в две недели – баня. Зимой выгоняли на костяной холод. Выстраивали в колонну по четыре. И так держали несколько часов. Первыми проходили бригады, которые перевыполнили план. Доходяги оставались в хвосте. Зимой после бани
