описания воцарения Христа в небесном дворце. Это объясняется тем, что во всех предыдущих новозаветных сочинениях к богу-отцу и его престолу ясно прочитывается особо благоговейное отношение. Миротворец как бы не берет на себя смелость приблизиться к нему. Тот же, кто писал Откровение, не испытывает по этому поводу никаких колебаний, он описывает вседержителя с такой же легкостью и простотой, с какой лепит образ какого-нибудь могущественного в прошлом монарха автор современного исторического романа.
В правой руке Яхве книга, запечатанная «внутри и отвне», т. е. содержащая все тайны мироздания. Ангел стал вопрошать громким голосом «Кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?» Конечно, это мог быть только Христос, и никто другой. Поэтому ангелы вокруг престола «говорили громким голосом: достоин Агнец закланный принять силу и богатство, и премудрость и крепость, и честь и славу и благословение» (5:12). Здесь агнец максимально приближается, даже приравнивается к своему божественному отцу, в связи с чем неудивительно, что хвала и благословение всего живого на земле теперь адресовано и отцу, и сыну. Можно сказать, что Апокалипсис знаменует как торжество христианства вообще, так и его победу над иудаизмом, коль скоро христианский Бог теперь не только приравнен к иудейскому богу-демиургу, но и постепенно начинает успешно вытеснять его.
Разумеется, указанными заимствованиями из книг пророков Иезекииля и Даниила не исчерпывается содержательная и смысловая связь Апокалипсиса с книгами Ветхого Завета. Об этом еще будет рассказано ниже.
Апокалипсис не ожидает и, естественно, не жаждет прихода мессии, поскольку он уже пришел и действует во всю свою силу и мощь, в него поверили тысячи людей, готовых пожертвовать ради его слова своими жизнями. Однако от него ждут, что он покарает тех, кто преследовал и убивал его последователей. Христос же, этот символ любви и милосердия, не спешит мстить, но не потому, что милосерден и негневлив, а потому, что еще недостаточно христиан убито. Надо, чтобы уничтожено было еще некоторое количество людей, он ждет этого, вот тогда и начнет действовать. Подобным образом, как ни печально это констатировать, может поступать только совершенно безнравственный, очень циничный человек, и так делали и делают некоторые политики или рвущиеся в политику люди самого низкого пошиба. Пример можно взять из новейшей российской истории: чеченские боевики, вместо того чтобы прекратить кровопролитие, действуют так, чтобы было больше убито их соотечественников, с тем чтобы сильнее возбудить ненависть к России и русским и таким путем увеличить число своих сторонников. Подобных примеров можно привести великое множество.
Образ Христа от этого страдает, но это совсем не тот спаситель, который живет и действует в евангелиях и других новозаветных книгах. Тот — закончился, ушел навсегда и остался как олицетворение любви, прощения и непротивления насилию; апокалиптический Христос — агнец — совершенно иной персонаж, не имеющий ничего общего с евангелическим. Первый — спаситель древних иудеев в залитой кровью Палестине, второй — небесный повелитель времен полной победы христианства и наступивших затем крестовых походов и инквизиции, страстный, яростный, злой.
Булгаков обращал внимание на то, что апокалиптика с ее живой образностью и необузданной фантастикой не обещает ясности философских различий. Граница, отделяющая ее историческое от эсхатологического, то совершенно стирается, то углубляется до непроходимости. Но для подобного рода сетований нет оснований, поскольку в Апокалипсисе нет ничего исторического, если, конечно, не иметь в виду, что его отдельные фантастические и мистические события могли быть спроецированы от вполне исторических событий. Но если не иметь в виду научно-историческое, то апокалиптические сочинения вполне можно назвать религиозной философией истории. Конечно, иудейская апокалиптика порождена исторической судьбой еврейского народа, его страданиями и надеждами.
Апокалиптические мечты о национальном торжестве и надежды на его чудесное осуществление соединяются с мрачными эсхатологическими перспективами воскресения мертвых, Страшного суда, с сопровождающими его мировыми и историческими катастрофами, после которых начинается все новое, новая земля и новое небо. Яхве и Христос явят себя в новом мире, и явление это естественно и неизбежно, оно будет Страшным судом для всего человечества, для одних — источником неизреченного блаженства, для других — столь же неизреченной муки. Эсхатология составляет самую важную часть Апокалипсиса, притом в основных своих идеях она была санкционирована христианством, с тем, конечно, отличием, чтобы центральное место в ней занял Христос.
Булгаков выделял еще такую черту апокалиптического восприятия истории, как глубокий ее трагизм. Он заключается в безнадежном пессимизме относительно настоящего и тем сильнее настраивает на ожидание исторического чуда, которым окажется эра мессианского царства. Нужно было это исключительное соединение, с одной стороны, трагической судьбы иудейского народа, с полной исторической безвыходностью, а с другой — с его ни перед чем не сгибающимся религиозным идеализмом, верой во всемогущество и справедливость божию и несомненную богоизбранность Израиля, чтобы из взаимодействия этих факторов родилось такое настроение. Без всякого преувеличения можно сказать, что этим народом был выдержан исключительный исторический экзамен, и вся уродливая чувственность представлений апокалиптики должна быть отнесена в значительной мере на счет этих внешних условий, а вся изумительная и ни с чем несравнимая живучесть религиозной надежды приписана религиозному гению народа, душа которого тянулась навстречу грядущему.
Новое хилиазмическое царство, которое наступит в заоблачном будущем, не представляется мифотворческому уму простым и логическим продолжением нынешнего состояния. Более того, то будущее царство есть прямое противопоставление нынешней жизни. Это не постепенная эволюция и не медленный прогресс, а революционное преобразование, хтонический взрыв, когда без остатка гибнет все старое и появляется то новое, чего никогда не было до тех пор — нет уже ни смерти, ни болезней, ни страданий. Будущий «дивный новый мир» тем не менее рождается в муках: катастрофы и бедствия Апокалипсиса нужно понимать именно как муки рождения. Мифотворец и не мог себе представить, что принципиально новое может быть рождено без них.
Апокалипсис продолжил начатую в Новом Завете тему страданий, лишений, разрушений и смерти. В дальнейшем развитии христианства это нашло наиболее яркое выражение в православии, несколько меньше в католицизме, еще меньше — в протестантизме. В российском православии мазохистский культ страданий и бедствий, обретения счастья в лишениях и неприхотливой жизни, минимальное внимание к материальным благам стал весьма питательной почвой для принятия условий реализации коммунистических идей. Их достижение, как известно, предполагало отказ от индивидуального благополучия, приятие незамысловатой, убогой и полностью подконтрольной жизни, даже страданий ради построения эфемерного общества, могущего существовать лишь в головах его создателей.
А. Дж. Тоинби полагал, что способность высших религий воздействовать на души ограничена неспособностью человека обучаться иным, чем через страдание, путем. Люди, обучавшиеся через страдания в период агонии шумерской и египетской цивилизаций,
