– Мы что, вокруг света собрались?– Гораздо дальше, – отвечаю я и останавливаюсь у фонаря. – Ходить по кругу – это не наш выбор. Мы должны идти прямым путем.
Мы теперь идем по спальным районам. Я не тороплюсь, но Баламуту тяжело: он давно с присвистом дышит, по серому в фонарном свете лицу катится пот. Хоть мне его и жаль, но пока что я никак не могу ему помочь.
– Палитесь, мистер Пинкман? – сказал над нами голос Моргана, и мы оба вздрогнули, а Баламут картинно схватился за сердце и принялся озираться. Капитана мы обнаружили в двух шагах, за кругом света, но только когда он спустил с лица черную повязку.
– Вот тебе твои эксперименты с гомеопатией, – сказал он, сбросил с плеча вещмешок и принялся копаться в нем. – Вот тебе – море сушеными грибами тушить. Когда-нибудь и вообще не дойдешь.... И лично я тебя тогда на себе не потащу.
– Убеждай меня полностью! – сипло провозгласил Баламут, упираясь руками в коленки. – Да, дорогой мой человек-паук! Соглашусь с тобой снова! Привычка идти по стопам Тимоти Лири изрядно подрывает способность к прямому пути!
Капитан застегивает рюкзак и протягивает Баламуту таблетку. Тот поспешно глотает ее, благодарно мычит.
– Но, – продолжает он, справившись с голосом, – ясность моего восприятия, к счастью, сейчас играет крайне второстепенную роль. Вот если бы исследователем глубин подсознания заделался Митька…
– Пойдем, – говорю я. На обезболивающее у меня надежда плоха.– Верблюдам в игольном ушке делать нечего. Редко и праведник спасется, где же грешник явится, – назидательно говорит Капитан.– А кто это тут у нас праведник-то, а? Ты, что ли, у нас тут праведник-то, а, ниндзя из Бердичева?– Марш вперед без разговорчиков... Мальвина…
Я улыбаюсь, слушая их перебранку за спиной. Я отлично знаю, что если сейчас случится что-то неладное, и Морган, скажем, вдруг скомандует нам «бегом», то Баламут без единого возражения пробежит хоть двадцать километров. Несмотря на собственную уверенность в том, что на двадцать первом упадет замертво – уверенность, прошу заметить, обоснованную. А если Баламут упадет замертво, то Морган взвалит его на себя и понесет, несмотря на всё свое морализаторство. В общем-то, в нашей истории бывало и не такое. История нашего дримтима полна причудливых коллизий.
Взять хоть причину, по которой мы трое снова добровольно оказались в Лабиринте!..
3.
Спустя еще два часа мы вышли в пригороды.
– Я бы начинал думать о ночлеге, – сказал справа от меня голос Моргана. Вслед за голосом весь он вынырнул из темноты и зашагал рядом.
Уснувшие ветхие пятиэтажки теперь перемежались с гаражами, автостоянками и пустырями, огороженными панцирной сеткой. Мы шли по грунтовке, слабо виднеющейся во мгле. Поднимался сырой туман.
– Мы-то, может, и поискали бы еще, но вот этот фрик скоро не сможет переставлять ноги, – сказал Морган.
Баламут еще ни разу не отстал от меня ни на шаг, но сейчас на слова Капитана ничего не ответил. Это был плохой признак. Я остановился и сказал:
– Я тоже устал. Какие будут предложения?
– Там трасса, – Морган кивнул в направлении гудящего в полукилометре к северу автобана. Мы только что вышли из скопления гаражей, прямо перед нами чернел перелесок. Возможно, днем он показался бы прохожему пыльным и редким, но сейчас это была сплошная глыба мрака. – Наверняка на трассе есть забегаловки с комнатами, – добавил Капитан.
Мне не очень понравилась эта идея. Пешим ходом ночью шарашиться по пригородной трассе? Вслепую искать на ней хоть сколько-то пригодные для ночлега забегаловки? К тому же поднимался туман, и наступало самое лучшее время для поисков.
Но Морган редко ошибался в оценке физических возможностей – как своих, так и чьих бы то ни было. В конце концов, спешить нам было некуда. Не сегодня, так завтра; не завтра, так через неделю. А зато Баламут успеет за это время вернуться в действительность.
– Осень – не самое лучшее время для ночевок в лесу, – добавил Морган.
– «Закатан в асфальт тот лес, в котором нам было явлено то, чего не скажешь в словах», – неожиданно произнес Баламут. Морган мельком глянул на него и одобрительно проворчал:
– Что, вытрезвился, лишенец?.. Ничего. Всё не закатают. Печкин, я сейчас уйду немного вперед, посмотрю, что там. Не теряйте меня, если что.
– Тебя потеряешь, – безнадежно проговорил Баламут. Он устало глядел в темноту и гримасничал от головной боли, неловко шаря ладонями по бокам. Я тяжело вздохнул и в последний раз обернулся к городу.
Стена одного из гаражей, обращенная к перелеску, была покрыта граффити – видимо, совсем недавно, я даже почувствовал запах краски. В траве валялся забытый баллончик. Я невольно остановился, поразившись, с каким искусством изображена тема.
Лесная дорожка. Туман, поднимающийся от нарисованной травы – он почти переплетался с туманом, стелющимся по грунтовке. Фонарик в ажурном колпачке, висящий на ближайшем к зрителю дереве. Еще множество таких же фонариков – и далеко, и близко в серебристой листве – кладут на листья широкую радужную россыпь золотых искр, и от этого вся картинка словно мерцает радужным гало. Тропа, начинающаяся у ног зрителя, теряется между гладкими, будто отполированными стволами.
На свете только одна дорога, она как большая река, и каждая тропка – ее проток, вспоминаю я.
Баламут дернул меня за рукав.
– Идем, Мить. Не спи.
