мерцали огни ночного Тбилиси, похожего на опрокинутое звездное небо. Кругом чернело бескрайнее небо, усыпанное мириадами блесток, и я сам сгусток живой, дышащей, мыслящей, мечтающей жизни — уже не был одинок в своем нескончаемом полете в неизведанных просторах вселенной в поисках радости, счастья, красоты, любви...
МАТЬ
Я тихо приоткрыл дверь. Мать сидела у окна а глядела па Варазис-Хеви. Она всегда ждала меня, когда бы я ни вернулся домой, ждала с печальными глазами, в которых угадывался немой упрек. Я чувствовал, что совершаю преступление по отношению к матери, уходя без предупреждения, возвращаясь поздно, но поступать иначе не мог. В течение двенадцати лет никто меня не спрашивал, куда я иду, когда вернусь. И малейшее покушение на мою свободу сейчас меня раздражало. Мать хорошо понимала мое состояние и поэтому с каждым днем становилась все печальней и молчаливей. Мы мучились оба, мы не спали ночами, и когда, бывало, я тайком бросал взгляд па лежавшую в постели мать, я видел ее глаза — печальные, влажные, полные невысказанного упрека. Она никогда ни о чем меня не расспрашивала, ничего не рассказывала. Молчал и я.
Но сегодня был особенный день. Мне нужно было высказаться, облегчить душу, мне нужен был собеседник. Я подсел к матери, положил руки ей па колени и посмотрел в се умные карие глаза.
— Что, сынок? — спросила мать и погладила меня по голове.
— Мама, ты помнишь море? Я помню. В детстве ты возила меня в Кобулети.
— Да, сынок.
— И мы вместе смотрели па заход солнца.
— Помню.
— Море и солнце — два чуда, правда, мама? Солнце — это такое чудо, смотреть на которое никогда не надоест. Правда, мама?
— Нет, сынок! — сказала мать, закрыв глаза и покачав головой. Она долго молчала, думая о чем-то своем.
— Мама!
— Солнце — чудо, — продолжала мать, — но ты не видел настоящего солнца... Выжженная солнцем бескрайняя степь... Мертвые камни, деревья, земля... Пересохшее горло... Отупевшие мозги... Есть в жизни минуты, когда человек ненавидит солнце и радуется его заходу, надеясь, что завтра оно не будет столь безжалостным... Понял, сынок?
Я не ответил. Мать грустно улыбнулась.
— А солнце, которое светит тебе, — оно, конечно, чудо, и смотреть на него не надоест до самой смерти...
Мать провела горячими руками по моему влажному лбу. Я опустил голову на ее колени.
— Видишь ли, мама, я уже не маленький... Ты по-прежнему видишь во мне восьмилетнего мальчика, а ведь мне двадцать. Ты всему удивляешься, тебе не нравится все то, что я считаю хорошим, тебя пугает все то, что мне доставляет радость. На все ты смотришь с подозрением. Забудь, мама, прошлое или скажи: как мне жить?
— Этого забыть нельзя!
— Чего — этого? Что мне уже не восемь лет?
— И этого тоже, — сказала мать, и подбородок у нее задрожал.
— Почему, почему же, мама?!
— Потому что для меня ты остался восьмилетним мальчиком.
— Но ведь мне двадцать лет, мама!
— Для меня это ничего не значит.
— А то, что я сегодня... сегодня...
— Что — сегодня?
— Сегодня я сказал Гулико, что она мне дороже всего на свете, что мы вместе поедем на море, что я положу голову на ее колени и мы весь день будем смотреть на солнце, которое ты не любишь, и что мы всю жизнь будем вместе... Это для тебя тоже ничего не значит, мама?
Мать встала, одной рукой обняла меня и привлекла к себе, другой стала перебирать мои волосы и тихо зашептала:
— Значит. Как это не значит, сынок! Это самое важное для меня, мой мальчик! Лишь бы ты был со мной, был бы родным, моим, не чужим! Слышишь? Не будь чужим для меня, сын мой, и я забуду все-все! Скажи мне, что ты любишь меня, что мы всегда будем вместе! Скажи, мой мальчик, успокой несчастную свою мать!..
Мать опустилась на стул, закрыла лицо руками. Она не плакала, только руки у нее дрожали. Я почувствовал, как к моему горлу подступает горький комок, и сжал челюсти, чтобы не расплакаться.
Мать скоро успокоилась, опустила руки, выпрямилась.
— Мама, — начал я, — я люблю Гулико уже два года. Представляешь, целых два года!
— Это немного, сынок! — сказала мать с улыбкой.
Я растерялся.
— Я и тебя очень люблю, — произнес я неуверенно.
— Знаю, — опять улыбнулась мать.
— Но только...
— Но только Гулико ты любишь еще сильней и хочешь быть всегда с ней, — прервала мать.
— Нет!
— Да!
— Гулико я люблю иначе. Гулико я полюбил сейчас, а тебя... Тебя я люблю давно.
— Да. Давно. Так давно, что уже забыл про это.
— Мама, — вдруг спросил я, — ты любила папу?
Мать закрыла глаза и ничего не ответила. Я понял,что сболтнул страшную глупость.
— Ты помнишь отца? — спросила она.
Я задумался. Отец... Неужели я не помню отца?.. Как же, среднего роста, красивый, с иссиня-черными волосами... Носил кожаное пальто и сапоги, иногда тупоносые туфли и узкие брюки... Был строг до чрезвычайности... Если у кого была к нему просьба, подсылали меня. Меня он обожал... Что еще? Больше ничего... Я закрываю глаза, хочу представить себе такого человека — моего отца... Ничего не вижу... Пустота, абсолютная, пугающая пустота... Значит, все это — с чужих слов, по рассказам других людей. Я ничего не помню и, как бы ни старался, не вспомню...
— Нет, мама, не помню... Думал, что помню...
— И фотокарточки его не видел?
— Нет.
Мать подошла к шкафу, открыла сумку, достала какую-то фотографию и положила передо мною. Я удивленно смотрел на старый, пожелтевший кусок картона, на котором был изображен голенький, весело улыбающийся годовалый малыш, лежащий на медвежьей шкуре.
— Кто это?
— Твой отец.
— Что еще? — спросил я и почувствовал, как по моей коже побежали мурашки.
— Ничего. Это твой отец, а я — твоя мать.
Я подошел к матери, прильнул головой к ее груди и заплакал. Она
