стальной проволоки. Жала отточены так остро, что впивались при самом малом прикосновении.
Давным-давно запрещены эти снасти, но вот не исчезают. Самоловы теперь ставят не только на рыбу: ими перекрывают речки возле бобровых запруд, опускают на озерах вблизи ондатровых хаток. Самоловами хватают все, что ныряет и плавает.
На крючках, вынутых Пронькиным, трепыхались стерлядки, осетровая молодь. Рыбы были зацеплены за хвосты, за бока, за брюшки и жабры. Сидели на острых жалах и вовсе малые кострючки, в которых и вида еще никакого — одна широкая голова да шипы на спине. На таких и смотреть жалко. Проколотые места станут гнить, образуются темные язвы на коже и мякоти. От самоловных уколов рыба неизлечимо заболевает.
Пронькин снимал стерлядок, клал их в плотный бумажный мешок. Собранные стяжки самоловов лежали в лодке — черные, с пучками травы на крючках, заиленные. Их сожгут на костре, и больше они не принесут браконьерам поживы…
Траление продолжили. Примерно за час подняли еще семь стяжек и четыре сети-донки. Сколько же их всего таится по всем нерестилищам, по истокам, протокам медвежьемысской земли! Воды Тыма-реки простираются от правобережья Оби на пятьсот километров. Черноводье другого притока, левобережного Васюгана не уложить и в семьсот верст. И на самое Обь приходится здесь приличный отрезок. А если взять весь Обь-Иртышский бассейн? К бесчисленным водным путям тянутся этакие семиглавые змеи-горынычи, изрыгающие дым и пламя, губящие все живое, и несть числа им! Так думается Боброву частенько. И от горьких дум становится не по себе…
Вот сняли они воровские ловушки, вот уничтожат их, но к новому рейду «Гарпуна» браконьеры опять выставят снасти, будут их проверять под покровом ночи, а то и открыто днем, высадив для наблюдения посты. В бинокль за многие километры можно увидеть вымпел с двумя осетрами. Иной пакостлив на свой лад: упрячет снасти, а проверять боится… Сегодня подняли со дна одну такую сеть. Вся рыба сгнила в ней, стала мыльная. От зловонья Пронькина чуть не стошнило.
— Забрось ее к черту в кусты! — скрипнул зубами Старший Ондатр и сплюнул… — Дьявольщина…
Шел «Гарпун» теперь медленно, утюжил тиховодья, скреб «кошкой» дно. И попадалось сплошь то, что искали.
К полудню достигли Миликурки и там, напротив истока, причалили, Бобров только тут рассказал товарищам о подметной записке, потому-то и заглянул, мол, сюда.
Он выкупался, затем выбрался на берег, пробежал метров триста вдоль истока, теперь довольно широкого, но в межень почти высыхающего, оглядел воду и берега Миликурки. Отпечатки следов были те же, что и в тот раз, когда он снимал сети. У корявой дуплистой ветлы валялись старые головешки, кучкой лежала зола кострища. И опять подумалось, что мог быть здесь Глушаков или кто-нибудь из его компании.
— Ну что усмотрел, Александр Константинович? — спросил Пронькин, когда Старший Ондатр вернулся к трапу.
— Все то же, да вот бутылку горилки в дупло положить не успели! — насмешливо ответил Бобров. — Неужели надеются, что я им снасти верну?
— Устроить бы в скрадке засаду! — причмокнул губами Павлуха.
— Да солью в зад! — добавил Пронькин.
— Просил я Степана Матвеевича покараулить. — Бобров огладил мокрые волосы. — Кто подойдет к дуплу, того и сети!
— Отопрутся, — сказал Сандаев.
— Как пить дать — откажутся! — согласился с ним Пронькин. — Я бы на твоем месте, Александр Константинович, нарисовал на белой страничке увесистую дулю и положил в дупло! Вот поплевались бы!
— Мол, на тебе кукиш, чего хочешь, то и купишь! — Старший Ондатр засмеялся. Он отмывал шваброй синий ил с ног. — Нет, Гена, так не годится. Кукиши рисовать — озорство, а мы люди серьезные, состоим на государственной службе.
Водой облили всю палубу, а то от зноя стало больно ходить босиком по железу.
— В Вертикосе сегодня будем? — спросил Павлуха.
— К закату надо добраться туда, — кивнул Бобров. — Мы с Геной на лодке высадимся с катера, не доезжая поселка, и устроим засаду в затопленных тальниках. А ты, Павлуха, погонишь «Гарпун» мимо Вертикоса и станешь где-нибудь там для отвода глаз.
— Дело, глядишь, и склеится. — Сандаев прихлопнул ладонью паута у себя на щеке. На месте укуса вспухла капелька крови. — Вот жиганул, как шприцем! И жара этих паутов не держит.
— Я займусь записями, а вы, мужики, готовьте обед, — сказал Бобров.
Старший Ондатр сел писать в каюте и почувствовал, как подступает голод. На свежем воздухе у него всегда аппетит дикий. Опять вспомнился покойный дед Евстрат, который не считал полноценным мужика-малоежку, но и обжор стыдил. Обжора, считал Евстрат, это поповское брюхо: из семи овчин сшито… Бобров разжевал конфетку и продолжал писать в тетрадь, где, сколько и какие ловушки они обнаружили, указал количество пойманной рыбы. Записи делал подробные…
Обедали в каютной прохладе. Крепкий чай выгонял пот. После еды купались, разминались ходьбой по песку.
— Пора отчаливать, — сказал Бобров.
Взревел дизель, «Гарпун» взял курс на север. Вниз по течению спускались с хорошей скоростью. Шли фарватером, обгоняли составы барж с гравием, иные суда, которые двигались медленнее «Гарпуна». У штурвала стоял Павлуха Сандаев, уже не такой печальный, как было утром: и улыбнется, и слово обронит шутливое. Механик Пронькин и Старший Ондатр, расстелив на палубе одеяло, легли загорать.
Боброву припомнилось прошлое лето, когда к нему приезжал погостить ненадолго из города друг, подполковник милиции Симаков, веселый, располагающий к себе толстячок. Ловили они на истоке щук, спиннинговали. Жор был просто невиданный: что ни заброс, то добыча.
— Хватит, — на второй день сказал Симаков. — Хоть они хищники и прожорливые, а мне их жалко. И вообще я от фосфора уже начинаю светиться!
— Хорошо, возвращаемся, — согласился Старший Ондатр. — Подкоптим тебе рыбки, увезешь в город, товарищей угостишь.
Накануне отъезда домой, Симаков и Бобров прогуливались по Медвежьему Мысу. И встретилась Любка им кстати.
— Помоги закоптить нам десятка три щук, — попросил ее Старший Ондатр. — Они уже присоленные.
— Что я буду за это иметь? — Любка не отрывала глаз от Симакова.
— Что ты будешь за это иметь? — переспросил Бобров. — Приглашаем тебя отобедать с нами на «Гарпуне». Познакомься — мой друг, вместе служили.
— Леша с водокачки! — быстро представился Симаков, блеснув золотым зубом в верхнем ряду. Одет он был в штатское.
— Для такого симпатичного, — разулыбалась Любка, — я рыбку закопчу первым сортом!
— Она глаз на тебя положила, — незаметно шепнул Симакову Бобров.
За обедом в каюте «Гарпуна» Любка пустилась в рассуждение о женском сердце, говоря, что в шестнадцать лет оно выстукивает одно, в тридцать — другое, а когда женщине, мол, перевалит за сорок, ретивое ее начинает сбиваться с ритма при виде мужчины.
— Так сбивается, так сбивается… —
