Дворецкий положил этот листок обратно на мой стол.
И сказал:
– Даю прогноз: это начало не повторит прискорбную судьбу своих предшественников.
И ушел.
Он оказался прав.
В общем, на следующий день я не забыл завтрак дома.
Просто решил – лучше быть начеку.
Но Билли Кольт остался недоволен.
– Значит, Дворецкий сегодня не…
– Нет, – сказал я.
– И на завтрак не бу…
– Нет, – сказал я.
– Свинья ты, – сказал он.
Но на большой перемене я обнаружил в пакете столько еды, что можно было и с Билли Кольтом поделиться. Казалось, Дворецкий специально рассчитал на двоих: два сандвича с козьим сыром, два вареных яйца, восемь кусочков нарезанной моркови и четыре маленькие плюшки с изюмом.
– Спасибо твоему дворецкому – так и передай, – сказал Билли Кольт. Если мне правильно послышалось. Он ведь говорил с набитым ртом.
А миссис Хокнет? Она сказала про мое сочинение: выразительное описание с глубоким подтекстом.
Очень глубоким.
И еще сказала, что мне стоило бы послать его отцу по электронной почте.
Я решил, что так и сделаю.
В пятницу Дворецкий приехал за всеми нами в школу на Баклажане, но на этот раз – впервые – мамы с ним не было.
– Ваша матушка, – сказал Дворецкий, – провожает джип в последний путь.
– Как это? – спросила Эмили.
– Это значит, что джип сд… умер, – сказала Энни.
– Джипы не умирают, – сказала Эмили.
– Совершенно верно, они не умирают, – сказал Дворецкий. – Но они когда-нибудь приходят в негодность. Что ж, поскольку сегодня пятница и уже четвертый час пополудни, рискну предположить, что мы могли бы по пути вас кое-чем порадовать.
– Порадовать? – переспросила Эмили.
– Да, – сказал Дворецкий. – Начнем с мисс Эмили и мисс Шарлотты.
Эмили и Шарли заулыбались – так они улыбаются, когда зазнаются, и тогда они хуже геморроя. Но они слегка поникли, когда мы подъехали к библиотеке и взяли для них на дом книжки Э. Несбит.
– А что значит «Э»? – спросила Шарли.
– Экстраординарная, – сказал Дворецкий. – Теперь очередь мисс Энн.
Энни не заулыбалась улыбкой зазнайки, но тоже слегка поникла, когда мы подъехали к «Музыкальному магазину Мэделайн» и Дворецкий купил ей метроном.
– Метроном – какая от него радость? – сказала она.
– Радость, а заодно польза – для всех нас, – сказал Дворецкий. – Ценно помнить, что ритм, если его прилежно придерживаться, – тут он оглянулся на меня, а я покачал головой, – важен во всех областях жизни, но прежде всего в музыке.
– Спасибо, – сказала Энни, но без особого восторга.
– А теперь молодой господин Джонс, – сказал Дворецкий.
Если честно, когда мы подъехали к «Мэрисвиллскому миру спорттоваров», мои перспективы выглядели намного заманчивее, чем какие-то там книжки Э. Несбит и метрономы.
Сами понимаете, «Мир спорттоваров»… Звучит выразительно, и подтекст глубокий.
Дворецкий велел нам подождать в машине, пока он наводит справки о товаре, заказанном по каталогу. И мы подождали, и я сказал Энни, что «заказанный по каталогу» тоже звучит выразительно и подтекст глубокий.
По-моему, Энни сделала над собой большое усилие, чтобы меня не возненавидеть.
Но когда Дворецкий вернулся, в руках у него было что-то длинное, с одной стороны плоское, с другой выпуклое, и никто из нас не смог догадаться, что это такое.
– Почти все жители нашей планеты, – сказал Дворецкий, – за огорчительным исключением граждан ряда не самых цивилизованных стран, мигом узнали бы в этом предмете биту.
– Это не бита, – сказал я.
– Что и требовалось доказать. Молодой господин Джонс, именно эта вещь называется «бита» во всех частях света, где ценят изящество, где чтят коллективную память, где преобладают воспитанные люди.
– А мы разве невоспитанные? – сказал я.
– Молодой господин Джонс, вчера вечером вы окунули в кока-колу свой шоколадный донат в шоколадной глазури.
– Шоколадные донаты в шоколадной глазури только так и едят, – сказал я. – По всей видимости.
– И, если бы я не вмешался, соломинка, торчавшая из вашего стакана с шоколадной кока-колой, вонзилась бы в вашу левую ноздрю.
Это да – так все и было.
Он протянул мне биту.
– Вы взяли ее не за тот конец, молодой господин Джонс.
Я взял ее за другой конец.
– А веревку надо снять?
– Во-первых, это шнур. Во-вторых, нет, не надо.
Я осмотрел биту.
– А в бейсбол ей играть можно?
– Только если вы дикарь.
– А в какую же игру можно?
Дворецкий прижмурил глаза. На его губах появилась улыбка. И он сказал, словно погрузившись в транс:
– В самую красивую и благородную из всех игр, которые изобрело или когда-либо изобретет человечество.
Я снова осмотрел биту.
– Стопудово.
– Как вы должны помнить, молодой господин Джонс, насмешка – низшая форма остроумия. Но насмешки над крикетом равносильны святотатству, и в моем присутствии их не будет.
По его голосу я понял: он не шутит.
– Ну а из какого она дерева? – спросил я, хотя вообще-то мне было без разницы.
– Из ивы, – сказал Дворецкий. – И сегодня вечером вы ее обстучите.
И если вы не знаете, что такое «обстукивать», то вы, по всей видимости, никогда не держали в руках новую крикетную биту, и дворецкий не вручал вам бутылочку с олифой и чистую тряпку, и вы не натирали биту маслом: натираешь, натираешь, натираешь, а дворецкий смотрит и показывает тебе жестами, как это полагается делать, так, как он сам, наверное, делал в детстве, и, наверное, ему хочется отобрать у тебя биту и все сделать самому. А потом колотишь по бите крикетным мячом со всех сторон, чтобы дерево загрубело. Дворецкий говорил так, словно это типа такой обряд посвящения и я должен через него пройти.
Но знаете, что я вам скажу? Я думал не о том, что это типа обряд.
А о том, как бы он понравился моему брату Карриэру.
Карриэр заляпал бы всю комнату олифой, но… ох… как бы ему понравилось обстукивать биту.
Между прочим, в тот день после большой перемены я зашел в школьную библиотеку и отправил отцу по электронной почте свое сочинение – выразительное описание с глубоким подтекстом. А после уроков опять заскочил в библиотеку и проверил свой почтовый ящик.
