фото оказалось бы ненужным. Никогда я не стала бы любоваться им или настороженно всматриваться в него тихими, пустыми вечерами. Что же тогда хотелось мне сохранить? Вовсе не его лицо я хотела сберечь, прекрасное, молодое, несмотря на тонкую складку, протянувшуюся от губ до крыльев носа и прорастающую на его висках седину. И уж, конечно, не чтобы увековечить, как именно он спит, а также ест, пьет, смотрит кино и прогуливается от автобусной остановки до крыльца своего дома. Сколько бы раз не сменилась погода за окном, а кто-нибудь и через сорок лет сможет увидеть его спящим. Но каким? Останется ли в нем та милая теперешняя детская наивность, которая еще просыпается где-то глубоко в его душе в минуты сопереживаний, мечтаний, метаний, мучений, катарсиса? И которая робко выглядывает, несмятая, не стертая усилием воли, в минуты сна. И пусть это очередная иллюзия, без которой жизнь оказалась бы безликим, нелепым, бесконечно повторяющимся фарсом. Пусть это останется моей маленькой тайной, как легкий поцелуй, от которого ты, не выходя из сна, поведешь бровью и одернешь губы.
02.05.10
Я — тело
Я — тело. Огромное, как вселенная, бренное, как все сущее, тело. Теплое, дышащее углекислым газом, водными испарениями и солями тяжелых металлов.
Я — поры, сужающиеся и открывающиеся, загрязненные салом, пылью и микроорганизмами, кишащими на моей коже.
Я — кожа, сухая, покрытая покоробившимися шмотьями эпидермиса, с торчащими из гнезд антеннами бесцветных и темных волос, коротких и длинных, гладких и тернистых, как колючий куст.
Я — мои волосы, с корнями, закопанными в белый снег перхоти, необратимо быстро покрывающиеся пленкой жира, волосы, которые по утрам пахнут туалетной водой, а вечером свинцовыми выхлопами транспорта и табаком, общественной столовой и химикатами, с которыми я работаю.
Я — мой язык и зубы, которые регулярно я очищаю от бактерий.
Я — ногти, которые я срезаю и смываю их обломки в унитаз.
Я — ноги на высокой шпильке в облаках знойной пыли, покрывающей пальцы тонким слоем, как пудрой, изнуренные, отекшие истоптанные подошвы; ноги, закоченевшие от холода, красные пальцы, свернувшиеся в анабиозе до лучших времен в утробе сапога.
Я — мои руки, худые и жилистые, как у всех молоденьких девушек, страдающих нервной анорексией. С тонкими длинными пальцами, иногда негибкими и неуклюжими, чаще изворотливыми, ловкими в чувственных ласках.
Я — ресницы, с неизменным инеем, расцветающим белой акацией в лютый мороз.
Я — мои губы, всегда обветренные, искусанные нервно, покрытые коростами и кровоточащими трещинами, причиняющими резкую боль при каждой улыбке.
Я — мои губы, кукольно-пухлые, аппетитные, мягкие, нежные…
Я — тело незнакомки, которое, проходя мимо тебя, лукаво подмигнуло и исчезло в толпе.
"Хочешь меня?" — Спрашиваю я.
"Да, хочу." — Отвечает он и берет мое тело. Он терзает мое несчастное, усталое тело, рвет тысячи микрокапилляров, обдирает случайным движением слабые волосы эпидермиса, скребет его неровными ногтями, вытирает до красноты тонкую кожу колен, мнет мои мышцы, оставляя внутренние микрокровоподтеки. И отравляет безразличием мою душу. Он оставляет мне то, что я не просила, то, что не нужно ему самому, что не давало ему покоя. Он изливает на меня свои тревоги, страхи, болезненную самовлюбленность, детские комплексы, ночные кошмары, неудачи и дрязги прошедшего дня. Ему абсолютно неважно, что он, как многотонный носорог, вытаптывает тонкие побеги моих мыслей, не потому что он — злобный монстр, нет, он просто их не заметил. Жестокий мальчишка, он, смеясь, подвешивает, как ящерицу за хвост, следы моих эмоций и робких порывов, им остается лишь оскорблено юркнуть вглубь, в девственный мрак моей души, ведь никто не стремился проникнуть в мой черный ящик, заглянуть в смутную бездну этого колодца. Потому что я — тело.
31.01.10
Шел человек
По дороге размашисто шел человек. Город наполнялся сумерками. В безветренной тишине на землю спускались крупные хлопья снега. Они летели сверху вниз, не задерживаясь, не танцуя в пути. Наверно, также к земле падают подбитые самолеты. Под ногами снег превращался в рыхло-мокрую массу, разбрызгиваемую по сторонам подошвами идущего. Один ботинок протекал, и он чувствовал, как размокает его носок. Снег валил в лицо. Человек никуда не сворачивал. Спрятав руки в карманах, он шел прямо. Он думал. Он шел, сжав правую ладонь в кулак, стиснув зубы. Хотелось набить кому-нибудь морду или влезть в стычку, чтобы набили ему. Нескончаемая ноющая боль в душе не давала ему покоя. Он хотел переместить ее во что-то конкретное и осязаемое. Во что-то более привычное.
Он не мог понять, в чем он виноват, что делает неправильно, но чувствовал, что она отдаляется. У нее не появился другой. Он знал это. Но что-то было не так. Она постоянно занята, наверно чем-то более интересным, теперь у нее нет на него времени. Она стала больше молчать, и это пугает. О чем она думает, когда молчит рядом? Она реже улыбается. Она не заливается беззаботным смехом над его шутками. Шутки плохи? Нет. Он стал реже чувствовать тепло ее тела рядом, ощущать ее ласку — она неотвратимо отчуждалась. А ему так необходимо ее тепло! Улыбнись! Ну, хоть раз улыбнись. И он знал, что чем сильнее будет тянуться к ней, тем дальше она будет уходить. И ничего не мог сделать с собой. Ему хотелось тепла, ему хотелось быть нужным. А кому не хотелось?
Такими же снежными вечерами, когда было совсем тяжело переносить вынужденное одиночество, он бродил по улицам. Без особой надежды, в мелькании вечерних огней он хотел найти успокоение, но его там не было. А были воспоминания, и он почти ощущал в ладони ее маленькую руку.
Ему подолгу приходилось ждать ее. Он старался не подать вида, но глаза не спрячешь. Он ни в чем не упрекал ее и ничего не требовал, но временами остро чувствовал скрытое напряжение. И все большую необходимость в ее внимании. Оно росло и становилось острее. Оно ранило. Оно подстерегало в неожиданном месте, готовое воткнуть ему нож в спину, и он не знал, куда от этого деться.
На улице никого не было. Был праздник, и все сидели по домам. Сидели в кругу семьи, в уютном тепле, окруженные близкими и родными. Возможно, они смотрели в окно на летящий снег и восхищенно провожали взглядом пушистые снежинки. Быть может, последние настоящие снежинки в этом году.
Он смотрел на свет в окнах и вспоминал, как ему было страшно и одиноко в детстве, когда мама
