окунул пылающий огнем шар в бокал с шампанским, и теперь вино просвечено изнутри. Оно будто томится этим внутренним жаром.
Поле. Вдалеке домики с остроконечными крышами, окруженные деревьями. В закатном свете их листья кажутся черными. Сбоку, ближе к обрыву, развалины бело-голубого цвета. Они готовы слиться с небом, но выступившие кое-где из-под слоя штукатурки рыжие пятна кирпичей напоминают, что заброшенному строению не суждено оторваться от земли и взмыть вверх, подобно чайкам, летящим над волнами.
Солнце заходит. Оно уже очень низко. Уже ветви деревьев тянут к нему свои черные сети, пытаясь поймать его. Но солнце пока сторонится их. Оно хочет в последний раз осветить голубые блоки развалин, острыми зубцами плит врезающиеся в розовое марево. Солнце выглядывает из пустых окон, будто подмигивает. И развалины преображаются. В полуразрушенных стенах, плещущихся в винно-красных водах уплотняющихся сумерек, есть что-то величественное. Теперь это не просто всеми забытая груда камней, ее коснулась тайна. Вечная тайна природы.
По глянцевой поверхности моря пробегают отблески прощальной улыбки заходящего солнца. В последний раз сегодня светило окидывает величественным взглядом его изменчивые воды. И уловив в его тонких лучах тоску расставания, море тяжело вздыхает в ответ. Теперь, когда солнце уже готово исчезнуть за линией горизонта, и все меняется вокруг, и море становится не таким, как было при его ласковом свете.
Ветер свирепствует. С ревом и рокотом набрасываются на берег волны, будто хотят отгрызть кусок. Каждая волна — голодный зверь морских пучин.
Издалека по морю движется гребень одной из волн. Он очень длинный, не хватает глаз, чтобы охватить его. Сначала гребень прямой, как акулий плавник. Но все ближе к берегу, он начинает сгибаться, как будто ему тяжело двигаться дальше, будто он устал выдерживать тяжесть собственной мысли. Он изнурен долгой дорогой. Силы его на исходе, хватает только на то, чтобы нести за собой багаж своего опыта.
До берега осталось совсем чуть-чуть. Гребень загибается, закручивается вовнутрь, будто хочет заглянуть в себя. Хочет узнать, что же он собой представляет, перед тем как распластается, обессиленный, на влажном шершавом от ракушек песке, вперив пузыри глаз в темнеющее небо.
Но вот и все. Путь окончен. Он устал. Сколько ему пришлось пройти, прежде чем он достиг своего берега! И вот гребень рухнул одним махом на его прочную основу. Еще недавно он бурно радовался встрече с берегом, он швырялся пеной, поднимал тучи песка — в нем кипел восторг. Но вот он замер на секунду, растянувшись в плоскую бурую лужу. И тут же море тащит его назад, сгребает в свои объятья, холодные и колючие, но уже привычные.
На трепещущей поверхности моря у самого горизонта возникают новые волны. Они достигнут берега, и темные воды заберут их в свои глубины. Это будет происходить всегда. Это вечно.
Так бьется морское сердце. И его пульс мы видим в волнах. Так о своей жизни шепчет море, и шепот его разносит ветер.
Волны рождаются, проходят свой путь и неизменно погибают. Они навсегда исчезают там, откуда пришли — в серебряной бездне жестокого моря. Его лезвие, сверкающее холодом, впивается в мое сердце. Ветер волчьим воем режет мне уши. Он кричит о вечности и одиночестве. Почему никто не слышит его отчаянного призыва?
Садится солнце. Пульсирует море. И так будет завтра. Так будет всегда.
Но ничего уже не повторится. И этот миг никогда не вернется.
25.11.05
Цикл «Я — тело»
Фотография
Так тяжело удержать внутри слова, стремящиеся вырваться в беспредельное пространство звуков, ограниченное темным окном, холодным воздухом и сознательно задержанным дыханием, "Я люблю тебя! Я люблю тебя!!!!! Люблю, люблю, люблю…" Как тяжело удерживать их внутри. Оставить только себе. Но он уйдет, если я не вынесу этой пытки.
Я люблю глядеть на него, когда он спит. Вот спит Гирфан. Одно ухо он накрыл подушкой — видимо, чтобы я не мешала ему своей возней видеть прекрасные сны. Те, что мелькают сквозь подергивающиеся веки. Итак. Вот ресницы Гирфана. Короткие и прямые, как его слова. Его щеки. Иногда я не могу удержаться, чтобы не провести кончиками пальцев по его мягкой щеке, при разговоре всегда оставляющей впечатление гранитно-твердой под его жестким освинцованным сарказмом взглядом. Но во сне насмехаться не над кем и не от кого защищаться. И его лицо расслабленно и неподвижно. Но не безвыразительно. И я люблю смотреть на него, когда он спит, и думать, что это и есть истинное его лицо. Вот его губы. Нижняя слегка выдвинута вперед, будто он на что-то обижен. Будто он — еще мальчик. Такое личико часто можно увидеть на детских фотоснимках. Глубокая впадина между его пухлой губой и подбородком еще сильнее подчеркивают это впечатление. Его упрямый, жесткий подбородок покрывают редкие колючки, которые он так не любит сбривать, в свете солнца почти прозрачные, в отсветах ночного фонаря — черные. Как и его слова, настроения и предпочтения, кажется, зависят от перемены света, погоды и запаха встречного ветра. Постоянство — вот первая из бесчисленных иллюзий тех, кто мнит себя способными мыслить. Я не заметила, как углубилась в подобные заблуждения. Я создала бесконечно пополняемый альбом, где в качестве фотографий можно пролистать мои пестрые, безумные, нежные, серые, угрюмые, призрачные фантазии. Многие из них есть и в чужих альбомах с непринципиальными изменениями в виде других лиц или чуть косолапо вывернутых ног. Некоторые из них казались мне не лишенными оригинальности. Но все они безжалостно были отобраны, разорваны и растоптаны тобой. Человеческая жизнь кормится иллюзиями. И потому смертельно обижалась я, когда ты непреднамеренно, без злого умысла, но методично расправлялся с каждой. Однако не является ли отсутствие иллюзий — наиглавнейшей из них? И как знать, быть может, настоящее — не что иное, как ловко продуманная иллюзия? Ведь галлюцинации безумца вполне реальны для тех, кто может их увидеть и ощутить. Одно время мне кажется, что я могу любить безусловной, безоговорочной, всепоглощающей любовью. А иногда серьезно задумываюсь: а способна ли я любить? Ведь внутри меня беспроглядно-черный колодец. Прислушайся к эху: есть ли внизу вода? Иногда он сужается до предела различимости и приобретает вполне оформленный вид. Например, гнев или тоска. Иногда разрастается, особенно после встреч с тобой, и заслоняет сумерки, мокрый и дребезжащий свет чьих-то окон с занавесью дождя, когда вода и мрак заполняют город и протекают беспрепятственно сквозь меня.
Нередко у меня возникало желание сфотографировать тебя таким. Не бессмысленно-жестоким, нет — нежным, добрым. Спящим. Но уверена, это
