Видавшая виды куртка, нелепая шапка, трехдневная щетина и … глаза. Тоска, глубокая и безбрежно-синяя, как океанские волны, плещется в них. Волны наших душ схлестнулись в прозрачном безмолвии, и снова штиль. Он отвернулся и теперь невидящим взором скользит по проплывающему за окном пейзажу. А я физически ощущаю его душевную боль и отчаяние. Посмотри на меня снова. У тебя необыкновенные глаза. Между нами плещется воздух.
Двери открываются, порыв ветра швыряет в лицо осколки снежных кристаллов.
Отдаю дяде лекарства, он приглашает зайти, выпить чаю, чтобы согреться. Дядя смотрит мне в глаза, и от чего-то из них каскадом сыплются слезы. Мне стыдно за свою слабость, но сделать с собой ничего не могу, как и объяснить, почему плачу. Мне грустно.
— Мне тоже грустно, — говорит дядя.
Я вижу, что он хочет сказать что-то еще, и соглашаюсь выпить по кружечке. За долгими приготовлениями чая настроение, предполагавшее разговор по душам, исчезает. И вот дядя начинает рассказывать о своей работе, о книгах, но это все не то. Мы обсуждаем вчерашнюю передачу об известном театральном актере. Каждый слушает соображения другого и пытается узнать в мыслях собеседника свои собственные.
— Да, несоответствие жизни в театре и собственной жизни ранило Буркова… На сцене он играл одно, а в жизни происходило все другое.
— Все, что играется со сцены — это ведь не жизнь. А если играть в театре жизнь, то сам театр исчезнет…
И опять не то. Похоже, дядя водит меня вокруг какой-то мысли, которую сам назвать не решается или просто не хочет. Не доверяет мне?
Сейчас он сидит, обхватив ладонями голову, и глядит на меня так, будто хочет разглядеть получше мою душу и убедиться, что мне можно рассказать.
— Играть на сцене роль — это профессия, а играть роль перед коллегами и людьми — это другое. Лживость нашего мира — вот что заставляет страдать человека. В спектакле нет обмана, он правдив, потому что его герой не лжет, не лицемерит. Он уверен в себе, потому что его придумал автор. В жизни все по-другому. Существует актерство как профессия и актерство как образ жизни. Актерство в жизни, невозможность быть таким, как есть, в условиях среды, желающей видеть тебя другим, — именно это калечит душу.
Дядя говорит, что если бы я учила биологию, то знала бы, что это называется необходимостью адаптации к окружающей среде. Те, кто смог адаптироваться, становятся другими, а кто не смог, умирают от инфарктов.
Я смотрю на часы и вижу, что засиделась слишком долго. Как мало мы понимаем друг друга! Насколько мы все одиноки! Бурков, любимый всем русским народом, которому настолько не с кем поговорить, что он может довериться лишь дневнику. И дядя, забытый своими дочерьми и давно отдалившимися от него друзьями. Пожалуй, кроме меня и мамы никто не станет его слушать, некому больше высказаться, но и нам он не хочет ничего рассказывать.
Ветер вконец рассвирепел и теперь пытается сдуть всех, кто осмелился выйти из дома. И меня сносит, сдувает с дороги, заметает снегом, не дает идти вперед. Но я, упрямо стуча зубами и вздрагивая от попадающих за шиворот колючих снежинок, иду. Вот и лес. Сейчас я укроюсь от ветра и городского шума под густыми кронами сосен. Под убаюкивающее покачивание заснеженных ветвей и вечный сумрак я пройду наедине с собой. Лес, как старый друг, окружил безмолвным вниманием и неколебимым спокойствием.
Останавливаюсь. Ветра нет совсем. Здесь ему до меня не добраться. Медленно на землю осыпается снег. Земля белеет. Обветренные шершавые колонны сосен уходят вдаль. Удивленно вскрикивает позади меня невидимая птица, спрятавшаяся за частоколом бурых сучьев. Сверху слышится дробный стук. Это дятел. Размеренно шуршат в вышине пушистые темно-зеленые щетки. Звуки гармонично вписываются в величие леса и становятся единым целым. Все будет хорошо. Может ли быть иначе?
2005, ред. 2020
