все запомнилось очень хорошо, до последней детали.
Бабушку отпевали. Она была по обычаям крещеной, по убеждениям — атеисткой.
Во мне уже не было ничего. Вообще ничего не было. Все уже кончилось до того: и слезы, и чувства. Вся эта суета с ритуалами и традициями казалась мне смехотворно пустой. Завешивание зеркал — нелепым. Эта пошло от восточных славян и связано со страхом перед вампирами. И в эпоху технократии в такое верить? А традиция есть ложками на поминках, чтобы не "заколоть" душу умершего вилками: ну не бред ли? А хоровод вокруг могилы, якобы для того, чтобы душа покойного не вернулась в дом? А забрасывание гроба горстями земли? Сначала летят первые осторожные комья. Летят скромно и нерешительно. Но потом по крышке гроба начинает отстукивать глухое стаккато летящих в яму камней и комков глины. В конечном счете, уже слышится лавинообразное крещендо, и могильщикам остается всего лишь махнуть два раза лопатой, и дело сделано.
Люди прячутся за ритуалами, чтобы убежать от чувств, которые им тяжело переносить, или, наоборот, скрыть их отсутствие. Отсутствие тех чувств и переживаний, которые по общепринятым нормам должны, ну просто обязаны, испытывать в тот или иной момент своей жизни.
Бывает, что люди очень скрытны. И даже если эмоции их норовят выплеснуться через край, они продолжают с невозмутимым видом держать себя в руках. Они боятся, что кто-то узнает о том, что они чувствуют. Они боятся показаться смешными или слабыми, или… В любом случае, им неприятны чьи-то глаза, разглядывающие, как турист "Мона Лизу", их внутренний мир. И конечно, для них нет ничего более сложного, чем прощание.
Я стою на остановке в ожидании автобуса, а вокруг вихрится пушистый снег. Руки без перчаток давно покраснели от холода. Они сжимают цветы, темно-красные, как кровь, навсегда застывшая в жилах той, к кому я еду. Руки заледенели настолько, что мне трудно пошевелить пальцами, но я не замечаю этого. Меня греет решимость. Теперь я готова простить себя. Ведь если вдуматься в слово, то прощаться — значит прощать себя. И прощаясь с покойником, люди на самом деле просят прощения у себя самих.
Я не хотела прощаться с бабушкой. Хотя я знала, что глупо думать, что однажды я вернусь домой, и она откроет мне, как раньше, дверь. Я не надеялась снова услышать навсегда отзвучавшие, но милые и привычные, слова: "Нюшенька, радость моя, солнышко, рыбка моя любимая, заходи скорей, я уже заждалась тебя!" Конечно, нет. Но я хотела думать, что бабушка всегда будет со мной незримо скользить рядом, что будет жить в моей памяти. Я не забыла. Но того тепла, которое было мне необходимо, и которого я так искала, не было. Были лишь сожаление, беспокойство и напрасные иллюзии.
"Не бойся говорить о своих чувствах, говори сразу, потом может быть поздно".
Сегодня я скажу все. Меня и мою цель разделяют лишь сотня метров и пятнадцать минут ходьбы от остановки, на которую доставил меня автобус. Вот и окраины кладбища.
На землю медленно скользят снежинки. Черные ветви низеньких рябин прорезают морозный воздух. Размеренно шуршат, перешептываются в вышине вечнозеленые кроны сосен. Внезапно прорвавшийся сквозь их заслон луч яркого света проскальзывает по коре, и она вспыхивает золотистым пожаром. Но вот луч гаснет, и вокруг снова воцаряются молчаливые сумерки. Я одичало озираюсь по сторонам. Снег выровнял все могилы в одну, общую. Снег стер все приметы, и теперь остались лишь покосившиеся черные кресты и однообразные пики арматуры памятников. Отчаяние лишает меня возможности дышать. Неужели мне придется развернуться и уйти, ведь я всего в двух шагах от своего спасения?
Нет, вот он еще свежий крест, еще не выцветшие венки. Теперь под ними полыхает огнем букет. Почему я никогда не дарила бабушке цветы?
Мою исповедь не услышит никто. И это к лучшему. Никто не помешает слезам катиться из глаз и оставлять глубокие впадины на снегу. Никто не станет заглядывать мне в глаза с состраданием. Никто не полезет обжимать меня своими толстыми неуклюжими руками. Я одна. Я действительно одна, во всем мире, во всей вселенной. Вы можете искренне посочувствовать, конечно, я знаю, что не всем мое горе безразлично. Но пережить со мной, за меня мою боль не может никто. Никто не проживет мою жизнь за меня, никто не проживет за меня мои чувства, и мне это не нужно. Теперь, действительно узнав, что такое боль, я не боюсь испытать ее снова.
Я долго глядела вокруг и видела машущие мне на прощание мои надежды, мои мечты и желания, радости и печали, все то, что связывало меня с прошлой жизнью. Теперь я сказала все, что не успела раньше. Слишком поздно. Самые строгие судьи для себя — мы сами. И только мы сами можем вынести приговор о помиловании.
Яркий луч скользнул по лакированному дереву и осветил четкие черные буквы на его поверхности. Он был похож на теплую дружескую улыбку.
Мне хотелось остаться здесь навсегда. Зарыться в мягкий снег, как в пушистое одеяло, глядеть, как кружатся белые пылинки в узких пучках света, слушать, как маленькая пташка перелетает с ветки на ветку, задевая кружева снега, обвившиеся вокруг ягод рябины, видеть, как, потревоженные легким крылом, они искрятся в воздухе россыпью бриллиантов. Но я всё ещё чувствовала размеренные толчки своего сердца. Я ощущала холод, сковавший мои пальцы и соль слез на своих губах. Мир живых настойчиво звал меня обратно.
Я дошла до опушки и обернулась, чтобы лес мог поселиться в моей памяти. Теперь в одном из уголков моей души всегда будет пахнуть морозом и хвоей. Снег будет всё так же тихо падать на землю, и сиреневая дымка будет стелиться по сугробам, а махровые верхушки сосен всё так же будут раскачиваться в такт меланхоличной мелодии ветра. Но теперь несказанные слова не станут преследовать и терзать меня раскаяньем.
01.09.06
Все будет хорошо
Снег заметает. Пушистые хлопья на фоне светлеющего неба, переходящего из матового сапфира в ультрамариновую синь. Ветер настойчиво подталкивает в спину. Нужно привезти дяде лекарства, он простудился на днях и теперь лежит дома, болеет в одиночестве.
Трамвая долго нет. Когда надо, их всегда нет. На остановке собралось много народу. Все замерли в ожидании, и лица у всех одинаковые, выжидательно-напряженные. С утра, как обычно, транспорт переполнен. Пробираюсь к дверям. Спрашиваю у стоящего впереди мужчины:
— Выходите на следующей?
Они оборачиваются оба: тот, кто выходит, и другой, примостившийся рядом.
