открыл рот, но она не позволила ничего сказать.
– Ни слова! Ни одного вопроса! Никогда, – заявила она повелительно. – И никакой жалости. Мы в ней не нуждаемся.
Темир почувствовал ее власть над ним, над каждым человеком в этом племени. Он не мог не подчиниться. Он хотел подчиняться ей.
– Ни слова, обещаю тебе, – с готовностью ответил Темир. – Мы ведь друзья? Вот я и буду вести себя как друг.
– Друзья, – улыбнулась Дочка Шаманки. – Иди спать. Скоро заря загорится, настанет пора продолжать путь.
Это была вторая зима, которую Темир проводил на Укоке, и он молил весну не приходить в этом году вовсе. Он с готовностью терпел и холод, и ветер, и лишения, ведь его окружали люди, которые были его семьей больше, чем родня по крови.
Темир поселился в зимнике Шаманки, и ни его, ни женщин не смущало такое соседство. Шаманка неспешно, частями, наносила на его правое плечо огромный рисунок, который спускался на грудь и на лопатку. Сказочное существо, отдаленно напоминающее коня, мчалось во весь опор. Острые копыта стройных передних ног устремлялись в неизведанные дали. Грудь украшали полосы и спирали. А каждый завиток взметающейся на бегу густой гривы оканчивался крохотной головкой грифона с внимательным глазом.
Даже с Воином Темир подружился. Они вместе охотились или осматривали территорию. Темир не брезговал и обязанностями пастуха. Воин, словно старший брат, учил его всему, что умел сам. Он также объяснял тонкости и хитрости рукопашного боя, в котором был очень хорош. Они часто уезжали подальше от людских глаз, чтобы тренироваться. Темир начинал понимать суть борьбы и холодного расчета, о котором говорил Воин. Несколько раз ему даже удалось повергнуть наставника наземь. Но, чем бы они ни занимались, Воин был молчалив и холоден и общался с Темиром только по делу. Иногда Темир исподтишка разглядывал его, стремясь различить хоть какие-то признаки горькой доли. Но тот держался неизменно строго.
Зато Темир много беседовал с Дочкой Шаманки. Умная и вдумчивая, она иногда высказывала мысли, которые оказались выше понимания Темира, но он любил ее слушать и старался впитать как можно больше мудрости. Они ни словом не обмолвились о том, что случилось на празднике, да и не было нужды. Темир происходил из одного с ней народа, поэтому прекрасно знал, что иногда появляются люди, с рождения принадлежащие не себе, не семье, а целому миру. Вот и Дочка Шаманки не принадлежала себе, поэтому и отдать себя мужчине не имела права. Хозяин ее настолько велик и грозен, что не стоило и пытаться ее у него отнять.
Когда Дочка Шаманки занималась домашней работой, она закатывала выше локтя длинные рукава рубахи, и Темир мог читать изображения, покрывавшие обе ее руки. Благодаря объяснениям отца он хорошо разбирался в каждом символе, в каждом завитке своеобразного письма пазырыкцев, и поначалу смысл рисунков напугал его.
– Ты умеешь читать то, что у тебя здесь написано? – однажды он набрался смелости спросить.
– Конечно, – улыбнулась Дочка Шаманки, пройдясь ладонью одной руки по рисункам другой.
Темир тогда поразился, как спокойно и без тени печали ответила ему она. Рисунки говорили, что Дочка Шаманки предназначалась в жертву духам гор.
Сам же Темир был безмерно счастлив. По вечерам, закончив дневные труды, он встречался с Тиылдыс – сначала тайком, а к концу зимы уже не скрываясь ни от кого. Влюбленные уезжали далеко от стойбища, скакали наперегонки по привольным пастбищам. Тиылдыс распускала густые темные волосы, волнистые после тугих кос, и они развевались по ветру в танце свободы и юности.
Устав от бешеной скачки, Темир и Тиылдыс останавливались где-нибудь и пускали взмыленных лошадей собирать губами бурую пожухлую траву. Бросив на землю лошадиный чепрак и усевшись на него, они грелись, прижавшись друг к другу, и болтали о разных пустяках, строя планы на будущее. Тиылдыс оказалась смешливой и легкой в общении, с ней Темир забывал любые тяжелые мысли, какие у него появлялись. Иногда она разрешала себя поцеловать, а иногда глаза ее – они оказались зелеными – сверкали, как у лесной кошки, и она отталкивала возлюбленного. Темир утопал в ее красе, как в зыбком болоте, и даже не думал звать на помощь.
Но быстро и неотвратимо наступала весна, то там, то здесь расцвечивая блеклую речную долину свежими красками и глазами цветов.
– Мне нужно вернуться домой, когда вы сниметесь с зимовья, – сказал Темир однажды, когда вечер был уже настолько теплым, что вполне позволял засидеться до звезд.
Облачко пара вместе со вздохом сорвалось с губ Тиылдыс.
– Я вернусь, ты же знаешь, – поспешно добавил он, хватая ее за руку. – И привезу выкуп за тебя. Станешь спутницей моей навсегда?
– Я уже отвечала тебе тысячу раз. Пока не остынет солнце, я твоя, – отозвалась Тиылдыс. – Но вернешься ли? Что скажет твой отец?
– Я не знаю даже, что сам ему скажу, – улыбнулся Темир. – Что уеду навсегда или что скоро приведу в дом жену?
Тиылдыс непонимающе посмотрела в ответ.
– Ну, пойдешь со мной в стан моего отца, или мне стать кочевником ради тебя?
– Не все ли равно? Только бы вместе. Ты же знаешь, я пошла бы за тобой прямо сейчас, но не могу оставить мать одну. У нее никого нет, кроме меня, да и старенькая она. Но если ты собираешься потом забрать меня вместе с ней, то это будет хорошо. Ей уже такую жизнь вести нелегко. Но тебе-то самому чего больше хочется?
Темир посмотрел в небо.
– Мне нравится, как вы живете. Ваша жизнь проста и понятна. Вас ничто не держит. Вы как ветер, что обитает здесь.
– Ошибаешься. Каждый имеет то, за что приходится держаться. Каждый привязан, Темир, – задумчиво сказала Тиылдыс. – Я вот привязана к матери, привязана к тебе. Ты уйдешь – что мне тогда делать?
– Ждать, – просто ответил он. – Я возвращусь сюда к зиме или еще раньше вас отыщу. И тогда мы больше не расстанемся.
– А если твой отец все же будет против? – настойчиво повторила она.
Темир лишь пожал плечами, давая понять, что его это мало волнует.
– Я и без выкупа за тебя пойду, – прошептала Тиылдыс. – Но, как хороший сын, ты не можешь просто пропасть, не объяснившись с семьей. Я понимаю.
Она прильнула к возлюбленному. Тонкие пальцы пробежались по простенькой деревянной гривне[18] Темира, обводя контур двух украшавших ее позолоченных барсов с крупными ноздрями-спиральками, будто ловящими тонкий запах добычи. Тиылдыс спустила шубу с его правого плеча и осторожно погладила невиданного черного скакуна, который теперь был полностью завершен.
Ночь подбиралась. Уже не зимняя, но все еще зябкая. Холод посеребрил инеем земную поверхность, покрыл тонкой ледяной коркой мелкие болота. Хрупко застыли головки первых цветов. Дотронься до них – и зазвенят бубенцами.
Но двоим не бывает холодно даже в такую ночь. Брошенная наземь шуба Темира послужила им постелью, а спустившаяся на плато тьма – одеялом. Сами они стали друг другом, стали одним человеком, и раскинулись равниной, и устремились в небо горами, и летели ветром. Белая медленная Ак-Алаха[19] шептала им дивные сказки, отражаясь в черной выси, глядя на себя саму – великую Молочную реку, бегущую меж далеких звезд.
Наутро Темир покинул Укок, но ни к зиме, ни раньше он не вернулся.
Отец не отпускал его к кочевникам. Он решил, что Темир достаточно взрослый и должен помогать ему управлять племенами. У Темира было двое старших братьев, чтобы наследовать отцу, но произойти могло всякое.
Темир маялся и упрашивал отца, но тот, узнав, что сын подыскал себе невесту среди «диких», лишь разозлился больше. Он считал, что Темиру рано жениться, еще есть чему поучиться в отцовском доме.
Темир чувствовал себя пленником. Рядом все время кто-то был. Даже ночью, когда он пробуждался, то видел при свете очага неусыпный взор одной из служанок, готовой тут же разбудить остальных мужчин, если он попытается выйти из дома. Отцовы табуны охранялись денно и нощно. Каан
