средним человеком, но также средним мужчиной, подверженным всем мужским слабостям. До поры до времени это было приглушено в нем удачливой, ровной, налаженной жизнью и умеренным темпераментом. Но вот пришел день — и все готово было к внезапным переменам. И вот пришла ночь — и он лежит и думает обо всем этом с необоримой настойчивостью. Он думает и думает, и чем дольше думает, тем менее близок к какому-нибудь решению.
В сущности говоря, выбор-то невелик и решений может быть только два. Одно — идти завтра на Васильевский остров и второе — не ходить. Подумать только, как все ясно и просто — или идти, или не идти. Да. Ясно и просто, так ясно и так просто, что голова уже разламывается на части и за всю ночь он почти не сомкнул глаз.
Это прекрасное удлиненное лицо с матовой, будто персиковой кожей, это лицо, неотступно стоящее перед его глазами и мерцающее в ночной мгле, — неужели оно может вступить в борьбу с целой жизнью?
Еще вчера он спокойно лежал в этой постели — лег в положенный час, почитал немного, потом отложил книгу, повернулся на правый бок, бормотнул «спокойной ночи» и уснул.
Это было вчера. Сегодня спокойной ночи не будет. И может статься, уже никогда не быть больше спокойным ночам. Нет больше покоя.
Он лежит на спине и глядит в потолок. По потолку ползут белесые полосы. Это прошла за окном машина, и фары ее исполосовали тьму. Но вот мотор стих в уличном далеке. Машина прошла. Она прошла, и все снова тихо и неподвижно в доме. Рядом Рина Афанасьевна дышит ровно и спокойно. Тут не предвидится никаких неожиданностей. Завтра утром она проснется такой, какой проснулась вчера. Впрочем, завтрашнее утро несколько отлично от обычного. Ведь завтра воскресенье, выходной — и оба они свободны. Они встанут немного позже обычного — она на полчаса, он на час. Когда он встанет, она будет уже умыта и прибрана и стол будет накрыт к завтраку. В кухне будет шумно отдуваться белый эмалированный чайник, а рядом с ним кастрюлька с гречневой кашей — такой крутизны, какую Иван Алексеевич любит больше всего.
Все будет такое, какое любит он — Иван Алексеевич. Так было двадцать три года. Все эти двадцать три года все было так, как любит он — Иван Алексеевич. Все в доме приспособлено к его, Ивана Алексеевича, потребностям, — все, начиная с этой каши и кончая самой Риной Афанасьевной.
Впрочем, Рина Афанасьевна — это не конец, а начало всего, что случается и происходит в доме. В этом мире, так тесно облегающем Ивана Алексеевича, все начинается с нее — и домашнее тепло, и домашний обиход, и обычаи, и приспособленность дома к Ивану Алексеевичу. Она вкладывает в это себя. Она отдает ему себя в каждый час, в каждый миг всей своей жизни домашней и недомашней, через все эти непрерывные заботы о его удобствах, его работе, его состоянии, его здоровье, его интересах, его благополучии.
Черт возьми, и как же скверно и несправедливо, что он обычно даже и не замечает этого, не понимает. Его мужской эгоизм, совершенно подобный наивному и беспощадному эгоизму детей, так силен, так ослепляет и оглушает его, что он уже не принимает в расчет, откуда течет вода, какую он пьет, и где жарятся котлеты, которые он ест, и кто зажигает огонь, согревающий его сердце.
Какой же он скот. Какой скот… Иван Алексеевич откидывает с груди край одеяла. Ему жарко. Ему нестерпимо становится лежать так. Охотней всего он вскочил бы сейчас на ноги, ушел бы к себе в кабинет и пошагал бы из угла в угол час-другой, чтобы успокоиться и прийти в равновесие. Но он не может этого сделать. Он знает, что стоит ему только привстать, как Рина Афанасьевна тотчас проснется и, подняв голову, спросит тревожно:
— Что такое? Что случилось?
Тревога мгновенно стряхнет с нее сон и пустит в ход чуткий локатор материнской самоотверженности. В сущности говоря, у женщин один-единственный источник любви — материнство. Всякая любовь женщины освещается этим негасимым в веках светом. Муж для нее — тот же ребенок. Каков механизм превращений любви, никто не знает, но источник его всегда один.
Что же в сравнении с этим единственным и вечным случайная прогулка по набережной? И какие тут могут быть проблемы? И разве тут два решения, как думалось ему ночью? Почему два? Решение одно-единственное. Он не должен никуда завтра идти. Никуда. Это ясно. И странно, что он мог об этом так долго размышлять.
Иван Алексеевич лежит в постели — неподвижный, безмолвный, смятенный. Ночь идет к концу. Мгла редеет. Светящиеся стрелки часов, стоящих на ночном столике, сходятся около семи. Он засыпает.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В восьмом часу вечера он вышел из дому. В половине восьмого он перешел Дворцовый мост и повернул влево по набережной Васильевского острова. Он шел медленно, глядя себе под ноги и думая все те же свои ночные думы. Они не выходили из головы — настойчивые и неотступные, а он шел вперед.
Значит, это уже сильней его решений. Как быстро, однако, это сделалось в нем, как быстро — и все же с какой силой завладело им. И принятые твердые решения не помогают, и воля. Неужели в самом деле разум и воля ничего в таких случаях не значат? Наверно так, если он идет на это свидание вопреки и воле и разуму своему.
Собственно говоря, он идет как будто и не на свидание. Он вышел просто так — прогуляться вечером по весеннему городу. Так он и сказал жене. Так сказал и себе. Он обманывал конечно и ее и себя. И оба это видели. Она и виду не подала, что видит и понимает его, но он понял, что она раскрыла обман, и ему было неловко и стыдно.
Тогда он сказал, глядя в сторону:
— Может быть, и ты хочешь пройтись?
Но приглашение запоздало. Сделай он его чуть раньше, и она пошла бы. Но он опоздал, и она успела распознать неискренность его приглашения, и оскорбиться этим неискренним приглашением, и отказаться. Он видел, что она оскорблена и огорчена, и конечно ему не следовало после этого уходить одному. Но он все же ушел.
И вот он идет по набережной — медлительный и задумчивый. Пожалуй, он готов был идти и не так медленно и даже без всяких этих колебаний. Его
