class="p1">Иван Алексеевич был к женской красоте весьма чувствителен. Это, впрочем, знали не все, потому что далеко не всегда и не со всеми Иван Алексеевич склонен был об этом говорить, а если и говорил, то пошучивая над собой, над своей приверженностью ко всему красивому, особенно к женской красоте.
ГЛАВА ПЯТАЯ
А между тем это было всерьез.
Это, пожалуй, пронизывало всю жизнь Ивана Алексеевича — тоска по прекрасному, необоримая и скрытая тяга к красивому.
Скрытая… А почему, собственно говоря, она была скрытой? Кто мешал открытости? Никто, кроме самого Ивана Алексеевича. В нем, именно в нем рождались и склонности, и помехи к их осуществлению. Может быть, так уж мы и устроены, чтобы склонности рождались в нас вместе с помехами к их развитию — постоянной борьбой, и постоянным преодолением, и постоянным противоречием.
Когда-то в школе Ваня Ведерников любил рисовать и делал недурные акварельки, так что мама его решила, что Ванечка ее «художественно одарен» и по окончании школы пойдет в Академию художеств.
Но вышло иначе, и кто его знает, отчего это иной раз так вот получается. Может быть, некоторую и, пожалуй, даже немалую роль во всем этом сыграл Ванин школьный товарищ Котька Саенко, который, начиная с восьмого класса, сидел на одной с Ваней парте. Все свое свободное время Котька отдавал возне с пробирками и какими-то химикалиями. Он был неизменным ассистентом преподавателя на уроках химии и физики и ходил с вечными ссадинами и ожогами на руках.
Разница во вкусах друзей вначале не угрожала ни склонностям каждого из них, ни дружбе. Однако с течением времени все как-то начало изменяться. Постепенно настойчивый и неукротимый в своем увлечении Котька все чаще стал вовлекать дружка в свои опыты, и Ваня сам не заметил, как задевал куда-то коробочку с акварельными красками и на руках его появились ссадины и ожоги. А когда школа была окончена, то, к великому огорчению мамы, Ваня поступил не в Академию художеств, а на химический факультет университета.
Так «художественно одаренный» Ваня Ведерников стал химиком, и не только стал, но занимался делом своим ревностно, неустанно и увлеченно.
О прежнем увлечении рисованием Иван Алексеевич вспоминал редко, и казалось, что оно никакого значения не имело и никакого следа в душе не оставило. Так ли это было или не так — никто, и пожалуй и сам Иван Алексеевич, сказать с уверенностью не смог бы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Иван Алексеевич сидит и пишет. Уже поздно. Дом затих. Алешка спит за ширмой в столовой. Рина Афанасьевна изредка шуршит в спальне книжными страницами.
Иван Алексеевич кончает статью для журнала прикладной химии. Пишется хорошо, легко, потому что материал знаком до мельчайших деталей и в неверен стократ. «Наиболее чувствительной реакцией определения малых концентраций цинка, — уверенно выписывает Иван Алексеевич, — является калориметрическое определение последнего дитизоном. Однако перед тем как определить цинк, необходимо предотвратить возможность образования дитизонатов других металлов, в частности никеля. Последний обычно связывают в комплекс цианистым калием, что, по-видимому, может повести к потере цинка, так как величины констант нестойкости [Zn(CN)4]2 и [Ni(CH)4]2 довольно близки и соответственно равны 2 • 10-17 и 3 • 10-16».
Так. Кажется, и ясно, и четко, и кратко.
Иван Алексеевич откидывается на спинку стула, сняв очки, откладывает их в сторону и привычным жестом проводит рукой по глазам, словно желая снять с них невидимую паутину усталости. Ах, эти калориметрические определения — сколько их проделано, и сколько при этом было и раздражающих неточностей, и досадных ошибок. Но теперь, кажется, все в норме.
С минуту Иван Алексеевич сидит с закрытыми глазами, и в слепой, лишенной красок мгле возникают эти цифры констант, добытые таким кропотливым трудом. Но когда он снова раскрывает глаза, цифр уже нет, и взгляд его останавливается на маленькой акварельке. На ней классический ленинградский пейзаж — Нева, гранитный парапет набережной, вдали силуэт Петропавловской крепости с золотым шпилем собора над ним. Акварель невелика, края листка пожелтели и обтрепались. Сделана она лет двадцать пять тому назад, даже, пожалуй, побольше. В общем слабая, ученическая работа, и непонятно, почему, собственно говоря, он хранит ее. Впрочем, он тут, пожалуй, ни при чем. Юношеские его акварельки сохранялись единственно заботами Рины Афанасьевны.
Иван Алексеевич опускает глаза на рукопись и надевает очки. «Таким образом, метод определения цинка с помощью дитизона…»
Он работает еще с полчаса. Потом поднимает голову и прислушивается. Дом молчит. Тишина. В спальне перестали шелестеть страницы. Должно быть, жена уже уснула.
Иван Алексеевич поднимается из-за стола и бесшумно прохаживается в своих мягких войлочных туфлях по кабинету. Потом останавливается перед одним из двух стеллажей с книгами. Вот это и есть вся библиотека Ивана Алексеевича. Она невелика, но подобрана с тщанием и любовью.
Что касается тщания, то тут все понятно. Оно издавна отличало Ивана Алексеевича в работе. Став прочным рабочим навыком, оно с течением времени распространилось как укоренившаяся линия поведения и на всю личную жизнь Ивана Алексеевича. Поэтому и тщательному подбору книг его библиотеки удивляться не приходилось. Скорее можно было удивляться характеру этого подбора, очевидной любовности его. Откуда эта любовь к хорошо оформленной красивой книге с хорошими иллюстрациями? Откуда эта любовь к книгам по искусству? Откуда, наконец, эта любовь к стихам, которые составляют основную массу книг в его библиотечке? И почему рядом с цифрами и знаками химических формул так легко укладываются в голове стихотворные строчки?
Странно. Странно, как и любовь к музыке. Как и женитьба на некрасивой, сухонькой, маленькой женщине при явной склонности к красивым женщинам с ярко выраженными чертами женственности.
Странно. А может быть, и не очень странно. Хотя бы по одному тому, что не так уж редки эти черты противоречивости в развитии характера и склонностей человека. Не так уж редки…
Мягко ступая по кабинету, Иван Алексеевич подходит к стеллажу, снимает с полки синий томик и раскрывает его.
Немного лет тому назад
Там, где, сливался, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь…
Иван Алексеевич стоит некоторое время, держа в руке раскрытую книжку, задумчивый и неподвижный. Почему полюбился ему этот странный полубезумный Мцыри? Что могло пленить его в этом необузданном строптивом послушнике грузинского монастыря? Почему нравится ему этот темноглазый подросток, предпочитавший смертельные опасности вольного просторного мира спокойствию за толстыми монастырскими стенами? Почему влечет его к этому маленькому Мцыри
