Ловко управляясь с ножом, спиной к нему стояла худощавая женщина с пышной копной рыжих, слегка прихваченных сединой волос, собранных в узел на затылке.
Мама… На ней было то же самое платье, что и тогда — в последний раз, как он ее видел: вязаное зеленое платье с цветочным узором; на месте был даже передник.
На глазах у Виктора выступили слезы. Правда, выступили они оттого, что она как раз нарезала лук: нож, словно клацающий клык, стучал по дощечке.
Странный необъяснимый порыв толкнул Виктора вперед. Он быстро подошел к маме, поставил саквояж на пол и, не подумав, что она может порезаться, закрыл ей глаза руками: «Угадай кто?»
Нож завис в воздухе — она прекратила резать.
— Иероним? — спросила мама. — Что, уже начинается? Так скоро, но я ведь не готова, и ты знаешь…
Она оторвала ладони Виктора от глаз и с улыбкой обернулась.
Мама, казалось, совсем не постарела, лишь несколько морщинок появилось на ее высоком лбу и в уголках глаз, да и щеки чуть впали. Все остальное было прежним: острый нос, тонкие губы, пронзительный взгляд.
Улыбка мамы мгновенно потускнела, стоило ей понять, кого она видит перед собой.
— А, это ты…
Как будто ничего не случилось. Как будто он не покидал родной дом, а всего лишь вышел на минутку за газетой.
Виктор стоял, словно пыльным мешком прихлопнутый, — настолько его обескуражила реакция матери. Лучше бы она начала ругать его, проклинать, плакать… Он ожидал чего угодно, надеясь на объятия, боясь ее гнева, но эта холодность, это равнодушие… И еще ее слова…
Иероним, о котором говорилось в письме! Она полагала, что это он стоит у нее за спиной? Очевидно, что так. Но что же должно начаться?! К чему именно она пока не готова?..
— Ты еще долго будешь стоять, как тролль, обращенный в камень рассветными лучами? — спросила мама, после чего отвернулась и продолжила нарезать лук как ни в чем не бывало. — Я бы на твоем месте пошла и разложила вещи. Твоя комната готова. Обед будет в три часа, как обычно.
Виктор машинально кивнул, подхватил саквояж и быстро пошагал прочь.
В дверях кухни он замер и обернулся — мама по-прежнему стояла к нему спиной. Она тонула в волнах пара, и казалось, вот-вот растает, растворится в нем без следа.
Нож стучал по доске, радио продолжало бубнить, огонь шипел на плите, а вода бурлила в кастрюлях.
Все это происходило и до его возвращения, до того, как он вошел в кухню. Его приход ничего не изменил.
Томми Кэндл знал, что тайны и секреты когда-нибудь сыграют с ним злую шутку. И все равно не мог с собой бороться.
Если кого-то судьба и обделила любопытством, то на нем отыгралась в полной мере: стоило ему только подсмотреть что-то вполглаза, услышать что-то вполуха, а то и просто почуять витающий в воздухе запах чего-нибудь загадочного, таинственного или же непонятного, как все его мысли с этого момента начинали работать лишь в одном направлении.
Томми всегда заранее знал, что ему подарят на день рождения, Рождество, Хэллоуин и другие праздники… праздники, которые были в мамином календаре и которые, как Томми однажды понял, отмечаются далеко не всеми.
Любопытство мальчика не ограничивалось одними лишь подарками. Он наравне со взрослыми знал всю подноготную внутрисемейных дрязг и мог, к примеру, в подробностях рассказать, отчего на самом деле тошнит дядюшку Джозефа, какую очередную пакость задумала тетушка Рэммора или куда ходит папа, когда говорит маме, что отправляется в библиотеку.
Все, что творилось в доме, и все, что скрывали от детей, для Томми никогда не было секретом. И тем не менее он понимал, что взрослые хранят тайны не просто так, ведь не зря же их злит, когда кто-то сует в их дела свой праздный детский нос. А еще он понимал, что именно шатание по чужим комнатам и любовь к замочным скважинам и ящичкам комодов приводят к наказаниям.
Наказания он терпеть не мог. Его не лишали сладкого и даже не запирали в чулан, как других детей. Мама просто глядела на него, говорила ледяным тоном: «Ты наказан, Томас Кэндл», и все — уходила, возвращаясь к своим, маминым, делам. А Томми застывал посреди холла, или своей комнаты, или на лестнице, не в силах пошевелиться. Он был так испуган, что горло сводило судорогой, а глаза не могли моргнуть — казалось, даже сердце переставало биться. И так он стоял час, два, три, пока кругом, не замечая его, ходили люди, где-то раздавались смех и разговоры, повсюду витали запахи, доносящиеся с кухни. Нет уж, пусть лучше некоторые (особенно мамины) тайны бродят себе стороной, чем такое…
После очередного наказания Томми Кэндл всегда обещал себе больше ни во что не ввязываться, не бродить, где не положено, и не лезть в тайны взрослых, но всякий раз ему снова попадалось нечто такое, что будто нарочно испытывало его любопытство, и он мгновенно забывал обо всем на свете.
Сегодня же его ждал как раз такой, загадочный до колики в боку, случай. Случаю этому предстояло произойти в самом конце последнего перед каникулами урока. Но предшествовало ему еще одно довольно странное событие: лучший друг убегал от него вниз по главной школьной лестнице…
— Чарли, стой! — крикнул Томми, но тот будто бы не услышал.
Съехав по перилам, Чарли спрыгнул на пол у основания лестницы и, нырнув в толпу учеников, исчез в ней.
Томми бросился за другом.
Перепрыгивая ступени, он обогнул старого учителя географии мистера Клуда, заснувшего прямо на лестнице, миновал парочку девочек, игравших в «колыбель для кошки», и едва не натолкнулся на учителя математики мистера Эдвуда, который на миг потерял равновесие и подбросил вверх голову мумии из папье-маше.
— Не бегать, мистер Кэндл! — прикрикнул мистер Эдвуд, поймав самодельную голову.
— Да, мистер Эдвуд! — ответил Томми, даже не думая останавливаться.
Оказавшись на первом этаже, он встал на носочки, высматривая друга.
Отыскать Чарли оказалось не таким уж простым делом: в холле школы имени Губерта Мола царила предпраздничная суматоха.
Здесь сейчас было не протолкнуться. Помимо учителей и учеников, по холлу расхаживали скелеты, то и дело приветственно снимающие шляпы и скрежещущие зубами. В разросшейся на стенах паутине ползали пауки, повизгивали летучие мыши в клетках.
Школьные музыканты под присмотром мистера Дреббина, занудного учителя музыки, играли медленный тягучий вальс, но всякий раз, лишь стоило ему отвлечься, они тут же, посмеиваясь и перемигиваясь, начинали играть веселый «Танец тыквоголовых».
Библиотекарь мистер Блум и учительница английского языка мисс Полсон развешивали под сводами на первом этаже свечи, с которых время от времени на пол, головы учеников и шляпы учителей капал горячий воск. Двое старшеклассников волочили куда-то огромную тыкву, в которой уже были вырезаны глаза, нос и рот. От тыквы исходил сладкий запах, как будто в холле взорвалась пирожная бомба.
