какой-то момент теряла нить рассказа и просто любовалась его лицом и страстностью. В эти моменты он даже переставал казаться некрасивым.
А еще она с изумлением узнала, что он старше ее всего на два месяца. Вот уж никогда не подумала бы! Ему восемнадцать стукнет только в марте, а ей — в мае. Но все равно получается, он старше. Хоть и всего на два месяца. А выглядел — будто на несколько лет. Надо же…
Однажды посреди разъяснения сложности текущего момента он вдруг замолчал, взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы. Фаня сначала хотела его оттолкнуть, но передумала. Очень странно, сама этому удивилась. Нет, надо было оттолкнуть, конечно. Но теперь уже поздно. Яков продолжал ее целовать, а потом обнял за талию, прижал к себе. Фаня вздрогнула, стала отворачиваться, прошептала: «Не надо!», а этот наглец тоже шепотом сказал ей на ухо: «Надо, обязательно надо, товарищ Рубинштейн!»… И после этого они уже в основном не политпросветом занимались, а безудержно и лихорадочно целовались.
Вот только с текущим моментом все было далеко не так радужно, как хотелось бы, и как ей рисовал это Яшка. К Одессе подступали неведомо откуда взявшиеся румыны, пришлось вызвать из Киева самого Муравьева[11]! Кто такой Муравьев? Это ей разъяснил Блюмкин, просто боготворивший командующего Румынским фронтом. С другой стороны стали поступать тревожные сведения о германском наступлении, возобновившемся после провала переговоров с немцами. Яков все чаще стал пропадать то на линкоре «Алмаз», где у них был штаб, то в каком-то Румчероде[12], а в начале марта вызвал Фаню на двор, и по секрету сказал, что в город скоро войдут австрийские войска, поэтому готовится эвакуация всех советских органов. Ему, как видному деятелю коммуны (он так про себя и сказал «видному», Фаня посмеялась — конечно внутри себя, не дай бог ему показать, что над ним смеешься! не терпел), придется уйти из города. Тут Фаня расстроилась, и Яшка, конечно, это увидел. На то и рассчитывал. Помялся немного и спросил:
— Пойдешь со мной?
— Куда? — удивилась девушка.
— В Москву будем выбираться. Оттуда все заново начнем. Пойдешь?
В Москву! Да она никуда дальше Аккермана в жизни не выезжала! Но с другой стороны… Это ведь и есть жизнь! Сидеть тут и ждать очередного погрома? А как же мама Сима? А братья? Ну что братья? Что она должна теперь только ради них жить? А самой жить когда?
— Ну? — нетерпеливо спросил Яков. — Поедешь?
— Мне надо подумать.
Не может же она вот так сразу ему на шею броситься.
— Думай, только не долго. Надо ехать послезавтра.
Погодите, как послезавтра? Уже? И ведь это… с ним же спать придется! Без этого никак не обойтись, ясно же, что на поцелуях он не остановится. А будут они только вдвоем. Ой… Ой-ей-ей. А что делать? Ждать прихода шадхана[13] с предложением выйти замуж за «хорошего еврейского мальчика»? Мол, и так ваша Фанни в девках засиделась, скоро восемнадцать, давно пора о семье подумать! И что, для нее на этом — всё? Зажигать субботние свечи, стирать подштанники и беспрестанно рожать детей на радость «хорошему еврейскому мальчику»? Знаете что? Для себя Фаня уже решила. Она поедет в Москву с «плохим еврейским мальчиком». И пусть будет, как будет.
Родителям решила ничего не говорить, ограничиться запиской. Ну да, это некрасиво, конечно. Но если сказать, то будет только хуже: могут силой удержать, а у нее уже «свербило», как это называла мама Сима, когда Фаня чего-то упорно добивалась, несмотря ни на что. Теперь, когда она решилась на этот опасный шаг, ей уже не терпелось побыстрее его сделать.
Пробирались в Москву долго, почти два месяца. «Видного деятеля коммуны» просто забыли, когда эшелон с большевистским руководством спешно рванул из Полтавы, куда из Киева и Одессы перевезли советское начальство, и Фаня за хотела повидаться с бабушкой. Из-за любящей внучки и пропустили внезапную посадку по вагонам: обнимались и целовались с бабушкой Ханой, а тут выяснилось, что и сюда дошли австрияки и гайдамаки. Советское правительство, переехавшее в Полтаву всего десять дней назад, лихорадочно бежало, теряя по пути своих сторонников, и им с Яшкой пришлось на своих двоих дать кругаля до Екатеринослава. Но и там — что ты будешь делать! — не повезло: какой-то атаман Гаврила Воробей вышиб красных практически через пару дней после того, как они туда добрались, такое невезение. Города были перекрыты войсками Рады, дальше от греха шли только селами, да проселками.
Как она и думала — боялась, хотела, и неизвестно, что сильней — все у них случилось. Случиться-то случилось, да прошло совсем не просто. В одной из деревень сердобольные селяне пустили их переночевать, но уложили на лавке в общей комнате вместе с собой и детьми. Какие уж тут нежности? Правда, наутро дали хлеба, лука, яиц и рассказали, как добраться до следующего села. Вот там-то их хозяева отправили спать на сеновал. Конец марта, тепло. Постелили один полушубок, укрылись другим, упали на душно пахнущее сено, и Яков сразу полез с поцелуями. Мужчины они такие. Фаня с удовольствием просто заснула бы, обнявшись, но сильный пол такая простота не устраивает. Вот и решилась — а куда было деваться? И… ничего не получилось. Она не представляла, что будет так больно, поэтому, тихо повизгивая и отталкивая тяжелого Яшку, отползала от него, скатывалась с полушубка на колючие травяные стебли, и сколько юноша ни пытался преодолеть заложенное природой препятствие, ничего у него не вышло. Ни на этот раз не вышло, ни на следующий. Яков обижался, надувал и без того толстые губы, она как могла утешала его, обещала, что сегодня все будет иначе, но когда приходила ночь, визги и отползания продолжались, все повторялось заново. Три ночи в трех селах — все безрезультатно, и только в четвертом селе, где их определили на ночлег в вонючей конюшне, Яков сумел прорвать эту треклятую преграду и ворваться в нее. Тоже не сильно опытный был, равнодушно подумала Фаня, прислушиваясь к новым ощущениям. Собственно, никаких ощущений не было. Яшка гордо объявил, что теперь она женщина, и не просто женщина, а — его женщина. Девушка покивала, но никакого изменения статуса не почувствовала. Разве что ужасно жгло внизу живота. Новоявленный «муж» обещал, что она не забеременеет, потому что в нее не попадет ни капли его семени, но иди знай, что там попало, чего не попало, где это семя, кто его видел? Так что она
