class="p1">[3] Мавка — русалка.
[4] Триглав — славянский триединый бог.
[5] Явь — царство живых, наш мир. Навь — царство мёртвых.
[6] Правь — славянские законы мироздания.
Глава 3. Ореховые очи
Поднялась Варя на ноги — уж и наловчилась вроде как. Только на правую запала — видно уж не выдерживают ноженьки случившегося. По сторонам скорее обернулась — точно, на том же самом перекрёстке, на котором чёрта ловить вздумала. В том же кругу, что ножиком, специально закалённым, чертила.
А может и не было ничего? Привиделось всё Варе от напряжения душевного? Может, лишилась просто Варя чувств, да так и провалялась на перекрёстке. А сон ей странный духи нечистые нашёптывали?
Есть резон в этом. Зачем им, в самом-то деле, к себе какую-то Варю пускать? Может, и к лучшему это — всё-таки встреча с Лихом одноглазым путного ничего не сулит. Ежели наяву. А если во сне?
Щека только болит, оцарапанная. Так это падая можно было об землю твёрдую стесать. Рука ей болью так же отдаётся — но её-то Варя ножиком специально порезала. Только… сума-то где? Помнит Варя, что пока возилась с нею, для анчутки оладушки доставая, вроде и на землю клала. А потом, через ствол древесный пролезая, и не вспомнила о ней…
Или просто шли разбойники мимо, да суму и украли? Да вряд ли это — разбойники, они бы и Варю… того. А стоит она, целёхонькая. На небо рассветное смотрит. Вот когда петуху кричать надобно. А он, видать, ночью наголосился, а теперь и отсыпается.
Варе-то спать не хочется. Зябко поутру свежему, хоть и солнце поднимается. Холодок свежий по самых косточек норовит проникнуть. Чтобы, видать, Варя на месте не стояла. Ногу только прихрамывает чутка.
Жалко, конечно, суму. Да только чего теперь делать? Не обратно же чёрта вызывать, чтоб её вызволить. На всякий случай Варя по сторонам хорошенько огляделась — нет ведь больше верёвки, чтоб его ловить. Да по тропке пошустрее обратно пошла, воздухом свежим дыша.
Роса на траве об ноги обивается, будто омыть их хочет. Капельки прозрачные змейками разбегаются, из-под листиков зелёных поглядывая. Цветочки полевые только-только головки малые поднимать начали, не веря словно, что ночь ещё одну прожили.
Прожила ведь её и Варя. По-настоящему ли, пригрезилось ли — а поджилки нет-нет да и вздрогнут, вспоминая. Это Варя что ли Агнешу встретила? Нет ведь её больше… От того тоска какая-то сердце поджимать начала. Все-то думали — сбежала. Осерчали родители, что через лета даже не вернулась, весточки о себе не подала. А оно вон как…
Роса, что ли, у Вари на лице проступать начала?
Слышит, вдруг — ожило поле. Не работами посевными — рано ещё для них. А писком каким-то — будто зверь мелкий тропинку себе ищет. Припомнила Варя анчутку, оладьями кормлёного. Хотела было мимо и пройти — мало ли, какая живность дела свои решает. Да голос такой искренний — как у котёнка малого. Жалостливый в холоде утреннем. Замёрзнет ведь.
Подумала-подумала Варя, да и свернула с тропинки. Как раз колосья руками расправляя, чтоб пройти можно было. Упругие стебли, крепкие. Вроде и расправляются, а то и норовят, чтобы Варю по бокам подхлестнуть. Добрый хлеб будет.
Идёт Варя на голос, а он будто всё тише становится. Как чует кто-то, что к нему подходят. Присмотрелась Варя, а между стеблей желтоватых белое что-то копошится. Подошла ближе — ба! — пелёнки же это детские. А в пелёнках человечек маленький. Рожицы строит, ротик открывает, глазёнками щурится. Бровки смешно и строго делает.
Подбросил кто-то.
Да кто ж в поле ребятёнка живого бросает?! И чего его вообще бросать-то? Ребятёнок — это ж хорошо. Растёт, родителей радует, опорой в старости становится. Да ежели и не люб кому — мало ли, как рождался — чего бы людям добрым на воспитание не отдать? Гораздо ж хуже, когда не даётся детей, чем когда они рождаются.
Подхватила Варя на руки свёрток. Маленький такой, тёплый. Вроде и игрушечный, а вроде и настоящий. Закряхтел тот, завозился, а потом на Варю глянул недовольственно — прям глазами своими тёмными. Серьёзными.
Не умеет Варя ещё с маленькими обращаться. Боится перехватить неловко — больно сделать. Только всё равно же домой нести надо. Не себе если оставить, так кому из соседей передать.
Выбралась Варя из колосьев, идёт дальше по тропе. Торопится, да совсем на бег переходит боится — всё ж ноша хрупкая на руках. Которая не плачет больше. Только глядит на Варю глазами своими. Что орехи лесные — серединка коричневая, а по краям зелёное. Даже не по себе Варе от взгляда такого внимательного. На неё парубки так, кажись, не смотрели никогда. А ребятёнок этот так заглядывает, будто прознал про неё чего. Нога даже, ушибленная, кажись поднывать перестала.
Уже недалеко и до деревни — вон первые избы из-за берёзок выглядывают. А дитю это вроде и не понравилось? Снова кряхтеть начало, изворачиваться. Да сильно так, словно не младенец у Вари на руках, а телок молодой да резвый. Глазами только ореховыми на Варю по-настоящему глядит.
— Да погоди ж ты, неразумный, — и так и эдак Варя его перехватить старается. А тот будто ещё больше силой наливается. Тяжелеет — растёт будто. Гневается. Пару раз так и съездило дитё по телу Вари — чувствительно так. И как только матери с такими дитятками справляются? Уж закраснела вся Варя — не чает, как дотащить свёрток до деревни. А тому будто и не надо совсем. Может, обратно в поле чистое воротиться дитё хочет?
Как-то больно сильно да резко вывернулись оно, что Варя при всём желании и не удержала — так камнем и бухнулось вниз. Не успела Варя сообразить ничего, ойкнуть даже… Только дитё-то и не упало! В воздух, будто на крыльях взмыло!
Разметало пелёнки белые по сторонам. И увидала Варя, что ноги-то у дитяти будто заячьи — с коленками назад. И длинные такие. Чуть Варе по подбородку не заехали — еле отскочить бедолага успела.
А ребёнок, не дав опомниться ей уж в траву и усвистал. Да понесся так спешно — только моргнула Варя, а белый пушок уж аршина за два в треве свежей мелькает только. И пелёнки, кажись, с собою прихватил.
Чего только на поле лежать ему вздумалось, если сам двигаться вон как умеет?
Покачала Варя головой. Которая почти что кругом у неё и пошла. Да сама себе говорить начала. Чтоб
