начал он шутливо, припомнив то место из известной повести Гоголя, где Тарас Бульба встречает своих сыновей, и, перефразируя текст классика, еще веселее добавил: — Какой ты большой стал! И где же есть такие пионерские лагеря, чтобы там так мальчики вырастали?!
Дядя Митя был военный пенсионер. У него не было детей, как не было и жены. Вернее, она когда-то была, но в самом начале войны ушла вслед за ним на фронт и больше не вернулась. Поэтому всегда казалось, что свое несостоявшееся семейное счастье дядя Митя находил теперь далеким отголоском в семье младшего брата, где был всегда желанным гостем. Особенно он привязался к Аркашке. Он был очень благодарен его родителям за то, что они именно так назвали мальчика, потому что Лида, его жена, всегда говорила: если у них родится сын, они обязательно дадут ему имя Аркадий...
Портрет Лиды в светлой ореховой рамке висел у него дома над письменным столом. Молодая веселая женщина, скорее, еще девушка с заметными точками-ямочками на щеках и умными глазами смотрела из-за стекла и как бы спрашивала: «Ну, как тут у вас? Все хорошо?»
Никто не знал, как она погибла. Рассказывали, что ушла на задание, а через два дня в освобожденном от немцев лесу ее нашли мертвой. Яркое пятно на гимнастерке отметило ее смерть. Стреляли в спину и, очевидно, неожиданно, потому что ее заряженный браунинг так и остался лежать в кобуре.
Аркашка тоже любил дядю Митю. С ним ему всегда было интересно и весело, как на празднике. Только иногда дядя Митя становился каким-то серьезным и молчаливым, хмурил брови и сердито кашлял. Особенно Аркашка запомнил тот случай, когда они однажды, гуляя по Александровскому саду, подошли к могиле Неизвестного солдата...
Было лето. Стоял жаркий полдень, и пламя огня таяло в нагретом воздухе, забирая широкий красноватый поток с самого центра звезды.
— «Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен»,— негромко прочитал вслух Аркашка. Дядя Митя как будто его не слушал. Он сосредоточенно смотрел на неширокое углубление, выложенное черным полированным мрамором, и молчал. Прошла минута, вторая... Аркашке показалось это целой вечностью, а дядя Митя все стоял и стоял, смотря в одну точку.
— Дядя Митя... Что ты? — испугался тогда Аркашка и дотронулся рукой до его холодной ладони.— Пойдем...
— Подожди, Аркадий,— сказал дядя Митя,— постоим еще немного. Ведь это место памяти...
Он хотел еще что-то сказать, но закашлялся. Посмотрел на Аркашку из-за хмурых бровей и снова перевел взгляд на полированный мрамор.
В тот день он почти больше не разговаривал.
...Закончив встречную тираду и вдоволь наудивлявшись тем, как Аркашка подрос за лето, что особенно было приятно мальчику, дядя Митя деловито спросил:
— Ну, что нового у тебя произошло?
— Кляссер получил за самодеятельность! — выпалил Аркашка и пожалел, потому что ехидная Ирина, его сестра, которая уже училась в девятом классе, тут же проявила к этому повышенный интерес.
— За что? За что? — улыбнулась она одними глазами.— За самодеятельность? Ты у нас, оказывается, артист, а мы и не знали... И что же ты делал? Пел? Танцевал? А может быть, фокусы показывал? A-а, ты отливал на сцене пули...— И она залилась громким смехом.
На помощь пришла мать. Она прикрикнула на Ирину и даже погрозила ей пальцем:
— А что? Только ты, что ли, можешь выступать со сцены? Аркадий сумел же! Так что не гордись...
Дядя Митя тоже протянул ему руку помощи:
— Выступать, брат, это дело сложное. Не каждый из ребят умеет... Вот девочкам, тем легче. Они любят быть в центре внимания...
Но Аркашке самому захотелось проучить свою самоуверенную сестрицу. Выждав момент, когда в комнате наступила тишина, он обратился к Ирине:
— А ты знаешь, что такое кляссер?
— Кляссер? — переспросила она, и поскольку не знала, то ответила: —Ерунда какая-нибудь...
— А вот и не знаешь! — восторжествовал Аркашка.— Не знаешь и потому говоришь «ерунда»! Вот так-то!
Он даже причмокнул от удовольствия языком — так ему было хорошо в эту минуту — и с достоинством достал из чемодана кошелек для марок.
— Вот кляссер,— поднял он его над головой.
— Молодец! Правильно, Аркадий,— отозвался дядя Митя.— Дави их, эрудитов!
Все засмеялись, а когда смех закончился, дядя Митя взял у Аркашки кляссер и открыл его кожаные корочки. Внутри было пусто, как в новой тетради, которую только что купили.
— Ну а где же марки? — спросил он Аркашку.
— Марок нет еще...
Дядя Митя почему-то задумался, а потом как-то серьезно произнес:
— Придется подарить тебе первую. Приезжай ко мне в следующее воскресенье, и марка будет твоя...
Это была неновая, сильно потертая испанская марка, так что даже сразу было трудно сказать, что на ней изображено: не то цветы, не то еще что-то.
— Бери,— сказал дядя Митя, когда Аркашка приехал к нему домой,— дарю тебе эту марку. Я всю жизнь с ней прошел...
И дядя Митя стал рассказывать Аркашке, что, когда он был мальчишкой, они с приятелями организовали у себя во дворе на Красной Пресне отряд честных и справедливых — ОЧИС.
— В отряде устав был свой и клятва: «Клянусь всегда быть честным и справедливым, всегда бороться за правду и всегда быть готовым поехать в Испанию»,— почти торжественно произнес дядя Митя.— Вот какая у нас была клятва!
— А почему в Испанию? — спросил Аркашка.
— Тогда все хотели в Испанию ехать. В Испании шла война с фашистами. Читал, наверное?
Аркашка кивнул головой.
— Так вот. Все мальчишки мечтали тогда об Испании. И в качестве членского билета ОЧИСа у каждого из нас была испанская марка. А когда ребята с нашего двора уходили в сорок первом на фронт, договорились мы взять с собой испанские марки и дали друг другу слово после окончания войны собраться вместе на отрядный сбор ОЧИСа.
— И собрались все? — спросил Аркашка.
— Собрались... Только не все. Но марки были у всех оставшихся в живых... Помню, пришли мы тогда в тот старый разрушенный сарай во дворе, который был штабом ОЧИСа. Удивительно, как он еще сохранился во время войны,— невесело улыбнулся дядя Митя.— Помолчали, вспоминая тех, кого с нами нет, и свою ребячью клятву повторили: «Клянусь всегда быть честным и справедливым, всегда бороться за правду...»
— А отец мой был в ОЧИСе? — спросил его Аркашка.
— Нет, что ты! — опять улыбнулся дядя
