— грозно сказал дед.— Он не только что разговаривать с тобой — стороной обходить будет. Это я ему накажу.— И тут же обратился к внуку:—Слышишь, Витька? Запомни этого дядю... Обходи его всегда стороной. Чужой он для нас с тобой человек. Одним словом, недруг.
Собравшиеся не поддержали деда:
— Да брось ты, Калиныч! Зачем парнишку-то впутывать! Сам же говорил, не тронь мальца! — раздавались голоса.
— Нет, пусть слышит и знает, какие бывают люди,— оправдывался дед.
Однако где-то внутри понимал, что был не прав и что впутывать Витьку в это дело действительно не следовало бы. Но было уже поздно, и дед стоял на своем. Не мог же он теперь согласиться с тем, что сделал неправильно?
«Так они эдак и про бензин подумают, что я его сливал,— размышлял дед.— Им только уступи...»
Почему Витька в тот день пошел с речки другой дорогой, он и сам не знал. Ему никогда не нравилось ходить через лощину.
Это низкое место с небольшими пригорками и буйно разросшейся зеленью всегда было каким-то мрачным, сырым и неприветливым. Рассказывали, что здесь водились даже привидения. Но в привидения Витька не верил, тем более что никогда не видел их, и потому считал все это бабушкиными сказками. Но лощина ему не нравилась. И если через нее и ходил, то только для того, чтобы сократить расстояние, хотя торопиться ему всегда, в общем-то, было некуда.
Поднявшись на пригорок, он увидел большую машину. Она стояла с поднятым капотом. Но Витьке представилось, что это раскрытая пасть какого-то чудовищного дракона. Вскинув, как копье, удочку, он устремился ему навстречу.
— Ты откуда взялся? — вышел из-за машины высокий усатый дядька в резиновом фартуке.
Витька сразу его узнал.
«Как же так? — испугался он.— Дед велел обходить его стороной, а я, получается, сам к нему вышел...»
— Как это я не догадался взять с собой «девятый»?— сказал вслух дядька, уже не обращая внимания на Витьку.
Витька знал, что «девятый» — это определенного размера гаечный ключ. У деда был такой, и Витька даже знал, где он лежит в сарае.
— А вы сходите в деревню, здесь близко,— посоветовал он дядьке.
— Не могу, у меня груз,— ответил тот.
Витька посмотрел на забитый мешками кузов.
— Вот незадача! Ждут меня там, а я здесь загораю,— добавил дядька и вновь озабоченно наклонился к радиатору.
Витька видел, как сильно напряглись его мышцы и как крупными каплями выступил на лице пот.
«Ничего тут у него не получится без ключа»,— подумал он.
Витька постоял еще немного, а потом, повернувшись, побежал в деревню. Через несколько минут он вернулся, запыхавшийся, и протянул дядьке «девятый».
Когда Витькин дед узнал об этой истории, он был очень недоволен.
— Нельзя, нельзя так, внучек,— выговаривал он ему вечером, после ужина, когда они остались одни.
— А что нельзя, деда?
— Нельзя,— повторил он,— ведь мы же с тобой родные... А ты подвел меня, поступил, как чужой. Знай, внучек,— прав я или не прав — стой за меня... И если я тебе что-то велел, делай так, как сказал. Говорю тебе еще раз, ведь мы с тобой родные... А как ты поступил — так негоже. Обидел ты своего деда. Ну да ладно... Только не делай так больше. Пошли спать...
В эту ночь Витька долго не мог заснуть. Все вспоминал свою встречу с дядькой, разговор с дедом, его слова, сказанные им тогда у правления: «Чужой он для нас с тобой человек... Обходи его всегда стороной...»
«Ну, я бы и обошел,— думал Витька,— если бы у него машина не сломалась... А так как же обходить-то, ведь он груз вез?.. И чего деда ругается?..»
МАРКА ИЗ АНГОЛЫ
Стояла осень. Похудевшие деревья переливали золотом оставшуюся на ветвях листву и, казалось, гордились ею перед солнцем, еще довольно щедро посылавшим на землю свет и тепло. Некоторые из них были уже совсем прозрачными и четко обозначали свои серые сучья. Трава, хотя и мокрая, но потерявшая свою прежнюю свежесть и какая-то измельченная, высовывалась небольшими островками среди сплошного хрустящего покрова. Она как бы спорила с осенью, не хотела ей уступать и напоминала о лете, которое теперь вернется только через дожди и снега.
Воздух был почти осязаем. Может быть, потому, что было утро и остывшая за ночь земля еще дышала своей прохладой, а может быть, и по той причине, что на улице уже была середина октября.
Аркашка ходил в школу мимо парка. Ему было нужно только выйти из двора, пересечь трамвайную линию, миновать площадь, и дальше его путь шел вдоль высокой ограды парка.
Иногда Аркашка держал путь прямо через парк. Проходил сквозь металлические перила входа, неизменно смотря на «чертово колесо», которое в это время года уже не работало, и шел тоже вдоль ограды, но с другой стороны. Висящие люльки колеса отчетливо вырисовывались на фоне неба. Причем от погоды это не зависело. Было ли солнце или лил дождь, их контуры всегда отпечатывались в вышине, как гроздья винограда, привязанные к огромному неподвижному кругу.
Проходя через парк, Аркашка всегда собирал здесь красивые листья, но не только красивые, а те, которые на что-то похожи. Ну, скажем, на какую-нибудь птицу, каракатицу, яблоко или грушу.
Вообще-то он любит собирать всякую всячину, и особенно марки. Теперь у него их много, А начал он их коллекционировать только в этом году, когда ему подарили в пионерском лагере за активное участие в художественной самодеятельности кожаный кошелек для марок.
Пионервожатый Толя тогда так и сказал на линейке :
— Пионер Аркадий Сазонов за активное участие в художественной самодеятельности награждается кожаным кляссером.
«Чем-чем?»—не понял тогда Аркашка, но вышел вперед и под аплодисменты присутствующих и нестройные звуки баяна, исполняющего туш, направился к трибуне.
Он тогда и не знал, что кляссер — это небольшой кошелек (по-другому его, пожалуй, и не назовешь), в который кладут марки, чтобы они не мялись и не портились, а были бы такими же гладкими и чистыми, как в альбоме. Теперь Аркашка знает, что такое кляссер, и сам часто говорит это слово.
Первая марка, которую Аркашка положил в свой кляссер, была марка, подаренная ему дядей Митей, братом отца.
В тот день, когда Аркашка приехал после смены из пионерского лагеря, дядя Митя был у них дома.
— А, поворотись, сынку!..—
