со счета. А с боков шныряли «фокке-вульфы».
«Что сейчас сделает Гурьев – свернет или проскочит над ними?» – не успел подумать Степанов, как его ведущий врезался в клин вражеских машин. Строй их мгновенно рассыпался, смешался.
Гитлеровские летчики были, должно быть, поражены такой неслыханной дерзостью. Несколько вражеских самолетов повернули обратно, другие бросились вниз, в спасительную тучу.
Степанов, проскакивая среди вражеских самолетов, стрелял почти наугад. Машин так много, что все равно в какую-нибудь попадешь. В него тоже стреляли, он видел тускло мелькающие огоньки трассирующих пуль, но не обращал на них внимания. Мельком глянув в разрыв облаков, Степанов увидел пылавший бомбардировщик, который, переворачиваясь, падал вниз.
Гурьева он ни на секунду не терял из виду и все время боя «висел на его хвосте», защищая друга…
Небо быстро пустело. Только три немецких истребителя кружились вокруг Гурьева. Степанов нырнул под один из них, сделал «горку» и полоснул по брюху очередью. «Фокке-вульф» шарахнулся в сторону и исчез. Другая вражеская машина, сраженная Гурьевым, пылала внизу, в степи.
Летчик третьего «фокке-вульфа» был опытен и напорист. Он нападал на Гурьева, отскакивал и вновь нападал. Лишь когда гитлеровец заметил Степанова, он решил уйти. Но это ему не удалось: Степанов стремительно бросился вдогонку.
Но почему Гурьев так странно ведет себя? «Тройка» то скользит на крыло, то переходит в штопор, то падает почти в отвесном пике́.
«Ваня ранен, он теряет управление. Почему же он не прыгает?» – мучительно думал Степанов, яростно бросаясь в атаку на уходившую вражескую машину. Он поймал ее в прицел и резанул сбоку очередью. «Фокке-вульф» перевернулся через крыло и неторопливо нырнул в степь.
Почти одновременно Гурьев вышел из пике и с глубокого виража врезался в землю.
«Погиб, погиб старый и верный друг!» Он ничем не может помочь ему, как это обидно и горько! Степанов снизился и бреющим полетом прошел над местом падения гурьевского «ястребка», но ничего не мог различить: опять пошел снег. На последних каплях горючего он дотянул до своего аэродрома. Там его ждали.
Бортмеханики Василий Дмитриевич Лаврентьев – «хозяин» гурьевской «тройки» – и молодой сержант, недавно ставший обслуживать машину Степанова, ожидали на аэродроме «своих», чтобы принять самолеты.
Бортмеханики на полевом аэродроме были неутомимыми тружениками. Когда они отдыхали – неизвестно. Почти каждую ночь, на морозе, они возились около самолетов, ремонтируя моторы, заделывая пробоины от пуль в плоскостях и фюзеляже. А к рассвету обычно истребители стояли в полной боевой готовности. Баки были заправлены горючим, пулеметы заряжены, все приборы проверены.
Недаром техников звали «хозяевами самолетов». Они знали, что малейший их недосмотр, самая крошечная недоделка могут привести к несчастью в воздухе, и техники без устали трудились под назойливым осенним дождем или на студеном зимнем ветру. Их лица были обветрены, руки в трещинах от бензина и от жгучих прикосновений к ледяному металлу. Утро заставало их всегда у самолетов, в ожидании сигнала к вылету.
Когда Степанов вышел из кабины и, сдернув шлем с головы, подставил разгоряченное лицо ветру, все поняли, что случилось.
Летчик обнял Лаврентьева.
– Не уберег… сбили, проклятые…
У старого техника по коричневому морщинистому лицу скатилась слеза и повисла сверкающей капелькой на седеющих усах…
Вечером в землянку зашел командир эскадрильи. Степанов, лежавший ничком на койке, вскочил на ноги.
– Мы пришли вас поздравить, – сказал командир, протягивая белый листок, – от всей души поздравить. Только что получена телеграмма: ваша жена родила сына.
– Спасибо, – тихо ответил летчик. – Большое спасибо. Вот какой сегодня день – друга потерял, сына нашел. Я обязательно назову его Иваном…
– И вот что я хочу вам предложить, – продолжал командир. – Пока вы не успокоитесь, летать вам будет трудно, к тому же ваш самолет как решето. Потребуется время, чтобы его залатать как следует. Берите отпуск дней на десять и поезжайте домой, увидите сына и подготовите стариков Гурьевых к печальной вести.
– Я не могу этого сделать. Сейчас наступают решающие бои под Сталинградом, а я буду кататься по личным делам…
– А я не могу в таком состоянии допустить вас к полетам, – возразил командир. – Все равно будете без дела сидеть. Поезжайте лучше в отпуск…
Долго сидели в землянке, склонившись над картой, Степанов и Лаврентьев. На карте-пятикилометровке в сорок седьмом квадрате красным карандашом было отмечено место, где упал самолет Гурьева.
Поздно ночью летчик и техник вошли в штабную землянку.
– Решили все-таки идти в отпуск? – спросил капитан.
– Решить-то решил, но не сейчас, – ответил Степанов и рассказал о том, что они с Лаврентьевым собрались сходить в степь, чтобы самим убедиться в гибели Гурьева. Район этот фашистами не занят. – Похороним Ваню, а может… на войне всякое бывает…
Командир вначале возражал, считая, что не следует рисковать, степь кишмя кишит гитлеровцами, а главное, риск бесцельный и обломков самолета не удастся найти – всё занесло снегом…
Но друзья так настойчиво просили разрешения, что командир в конце концов согласился.
Рано утром Степанов и Лаврентьев, встав на лыжи, отправились в путь.
Друзья перешли Волгу в том месте, южнее города, где сейчас возвышается первый шлюз Волго-Донского канала имени Ленина, и углубились в степь.
Весь день падал мокрый, тяжелый снег. Лыжи с трудом скользили, то и дело приходилось их снимать и счищать налипшие снежные комья. К тому же Лаврентьев был неважный лыжник. Но они шли без отдыха, упорно пробираясь по компасу к сорок седьмому квадрату.
Степь была пустынна. В этих местах вообще редко встречается жилье человека, а те деревушки и хутора, которые были разбросаны по неоглядной степи, сгорели. Лишь обожженные кирпичные трубы одиноко торчали из снежных сугробов.
Ни одна живая душа не попалась навстречу. Только к концу дня три волка – их развелось множество в военные годы – неспешной трусцой пробежали наперерез путникам. Короткая очередь из автомата заставила их повернуть и стремглав умчаться восвояси.
Когда стали сгущаться сумерки, Степанов и его товарищ с радостью набрели на кошару. В углу заброшенной овчарни они нашли немного прелого сена и, закопавшись в него, продремали до рассвета.
За ночь погода изменилась. На смену снегопаду пришел трескучий мороз. В сухом холодном воздухе было далеко видно. Степанов и Лаврентьев шли уже в том районе приволжской степи, который условно обозначен на карте квадратом № 47.
Сильно волнуясь, заранее готовя себя к тому страшному, что сейчас предстанет перед их глазами, они скользили по затвердевшему насту.
– Вот, вот, вижу! – закричал вдруг Степанов и, сильно оттолкнувшись палками, стремительно рванул вперед.
В степи возвышался холм. Обильный снег совсем закрыл обломки самолета. Друзья бросились откапывать его. Голыми руками они лихорадочно обламывали уже успевший затвердеть снег. Вот показалась изуродованная плоскость – и на ней… черный фашистский крест. Это был не «ястребок» Гурьева, а подбитый им или Степановым «фокке-вульф».
– Мне сразу показалось, что это не он, – хладнокровно заметил Лаврентьев, – уж
