О-о-о!
— Сторожа? Не надо сторожа, — твердым голосом произнес Геннадий, — я сам буду сторожить ланчи… Обе!
— Как сам, как это? — заскулил Луис. — Это же неудобно.
— Все удобно. Неудобно только на пароходе с верхней полки в резиновые сапоги прыгать. Можно промахнуться и хромым на всю жизнь остаться.
— Ох, русо, — немощно проскулил Луис, помотал рукой в воздухе, словно бы обжегся или хотел что-то с нее стряхнуть — он был не только испуган тем, что в боку ланчи неизвестные злодеи могут сделать дырку и запустить в трюм сверчков и тараканов, либо отпилить винт и сдать его в металлолом, — он в этот момент почувствовал себя обязанным русскому капитану, а раз обязан, то за удобство это душевное, за спокойствие надо платить. Платить Луису не хотелось — не любил он это дело…
Вечером Геннадий переселился на старую, скрипучую, насквозь провонявшую рыбным духом и ароматом гниющих снастей ланчу. Новая ланча, еще не достроенная, без мачты и такелажа, находилась рядом — рукой можно было дотянуться.
— А вы говорите, китайские замки плохие, — пробормотал Геннадий про себя, усмехнулся. — Хорошие это замки, очень хорошие, раз помогли мне сбежать из этого дома.
Стоянка, которую арендовал Луис, находилась в стороне от портовых причалов, где всегда было тесно, свободного куска берега, чтобы бросить чалку, не было, хотя "плавсредства" то приходили, то уходили и места должны были бы быть, но, увы, — занять свободное место здешнему народу удавалось нечасто.
От того, что переселение на ланчу получилось и он свободен, не надо прислушиваться к хрипловатому голосу Лорены или мчаться куда-нибудь по первому кивку Луиса, у Москалева поднялось настроение.
В тесной каютке ланчи он чувствовал себя в сотню раз лучше, чем в вылизанных хоромах Луиса. Тут и рыбу на ужин можно было поймать, высунув край удочки прямо в иллюминатор, и проблему курева решить способом, уже известным, и жизнь свою непутевую обдумать…
Конца и края дорожке, на которой он сейчас находился, не было видно, куда заведет она, непонятно. На память пришла песня из какого-то морского фильма — в Находке смотрел, ходил вместе с Ольгой:
Скрылись чайки, угасают зори,
Далеко родимая земля,
Не грусти, подруга, у причала,
Если нет, подруга…
Он споткнулся, слова напрочь выпали из головы. Как же будет дальше? Если нет, подруга… Кого нет? Меня, моряка? Так?
Он тряхнул головой и начал вспоминать второй куплет. Дело пошло чуть лучше, резвее.
Далеко за кормой, за седой пеленой,
Затерялся вдали огонь маяка.
Но и в этой дали свет родимой земли
Не угаснет в душе моряка.
У этой песни было и продолжение, такие же щемящие слова, но вспомнить их Геннадий не сумел. Вскинулся от того, что по щекам что-то ползло — то ли гусеницы шерстистые — сразу несколько штук, принесенных ветром, то ли еще что-то. Отер щеки ладонью, посмотрел на нее.
Ладонь была мокрая.
6
Честно говоря, он не думал, что надолго застрянет на ланче Луиса, скоро уйдет, но застрял. Основательно застрял — на целых три года.
Высох, почернел около воды, — жестокое солнце било не только со своей безжалостной выси, но и, отражаясь от глади океана, жарило снизу. Став темнокожим, Москалев уже ничем не отличался от местных аборигенов, сделался таким же чилийцем, как и они, — не отличить. Даже ростом стал ниже, телом — суше, говорил только по-испански.
Но русский язык старался не забывать, он вообще боялся упустить его, а упустить было просто, гораздо сложнее — сохранить его. Во сне часто приходила мать, разговаривала с ним. Обязательно по-русски, ведь испанский был для нее чужим языком.
Вытирала платком глаза и рассказывала что-нибудь из жизни в Свободном — городе на Зее, где родился Гена, в Сковородино — зоне вечной мерзлоты, куда Москалевым пришлось переехать, это было связано с работой Александра Кирилловича, отца, получившего назначение в железнодорожную милицию, на станции Сорокине под Красноярском, у деда Максима, имевшего свой дом и огород, врезающийся картофельными грядками прямо в дикую тайгу, старалась разговорить сына, не давала ему молчать.
Задавала вопросы, если же начинала новый рассказ, то обязательно произносила фразу "А помнишь, Гена?" — и Геннадий подчинялся матери, он многое помнил, очень многое и надеялся — в конце концов, он выберется из Чили, вновь увидит Россию.
В горле возникал комок, вызывал кашель, мешал дышать, но Геннадий с этими слезными комками научился справляться, пропихивал их в себя, проглатывал, как сухари, иногда даже запивал водой, и ему делалось легче.
Порою, просыпаясь рано утром, еще в темноте, перед первыми брызгами солнца, он вспоминал сон и с закрытыми глазами, шепотом рассказывал его себе. Хотя знал, что Клавдия Федоровна находится где-то рядом, за спиной и слушает его. Ни одного испанского слова в его пересказе не звучало — только русские слова. После таких тренировок ему казалось, что русский он стал знать немного лучше.
Но цель вообще-то была другая — русский он должен знать лучше испанского. По-испански он говорил бегло, очень даже сносно, будто родился в Чили, и язык вошел в него вместе с порой младенчества… Но он-то был русским человеком.
Всякий раз после такого общения с матерью он удивлялся чистому, очень молодому голосу ее, от которого исходило ощущение родного дома, тепла, добра, такой голос очень хорошо был памятен ему по детской поре.
Однажды сон, в котором он разговаривал с матерью, был прерван грузными неуклюжими шагами, раздающимися на палубе ланчи. Проснулся он мгновенно, прислушался — шаги эти прозвучали наяву, не во сне. Точно! Шаги были реальные, слышались хорошо.
"Кого это принесла нелегкая? — возник в голове вопрос. — Неужели полиция? Не должна вроде бы — с полицией я расплевался. Тогда кто?"
На всякий случай Геннадий держал при себе длинную сучковатую палку, вырезанную из прочного дерева, с которой он, как с посохом, мог пускаться в любое путешествие, отмахнуться от незваного супостата или, стоя в лодке, оттолкнуться от берега. Обычно палка лежала на полу около кровати, чтобы можно было мгновенно ухватить ее рукой.
Он беззвучно подцепил палку и также беззвучно, босиком, вышел на палубу. По палубе, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу, приспустив одно крыло, — видать, покалеченное, — ходил пеликан.
Увидев Геннадия, он дружелюбно пощелкал клювом, потом издал звук, похожий на кошачье мурлыканье — надо полагать, просил чего-нибудь поесть.
Хорошо, Геннадий вчера перед закатом поймал несколько ставридок, сегодня утром он собирался их пожарить. От ставридок
