подумаю.
После этой встречи мой отец ругал себя за не совсем ясное выражение своих мыслей и чувств, которые многие годы испытывал. Он был тогда не в состоянии точно сформулировать их. Но цэрэушник должен был понять, что решение моего отца не имело никакого отношения к материальной выгоде. Отец не пытался вступить с американским правительством в сделку, продавая свои большие знания за деньги. В то же время зловещее предложение фактически стать шпионом пугало моего отца. Единственное обоснование шпионажа, по его мнению, — моральная ценность того дела, ради которого данный шаг предпринимается. Но доказать это даже самому себе — одна из самых трудных задач.
Позже мой отец жалел, что сразу же не отверг предложение о сотрудничестве с ЦРУ. Он писал, что, как и многие славяне, в глубине души он был фаталистом и глубоко суеверным человеком. Он поражался, почему в критические минуты самые важные вещи получаются не всегда правильно. Разрыв с советским правительством был для него выходом, как он считал, из безнадежности и разочарования. Но он имел в виду открытый разрыв с тоталитарной системой, то есть честный поступок. Ему же предлагали тайную жизнь, фактически внутри данной системы. Разве это не было другой формой обмана, от которой он как раз и хотел отказаться? Отец раздумывал: «Могу ли я стать шпионом? В состоянии ли я продолжать заниматься работой в СССР, которую уже много лет ненавижу, и вдобавок взять на себя еще более опасное занятие и обречь себя на гораздо большее одиночество во враждебном лагере?» Мой отец был в смятении, и никто не смог бы ему помочь, даже жена.
Отец писал, что его раздирали противоречивые чувства и он беспокоился в основном за свою семью. Мысль о том, что он никогда не увидит свою родину, приводила его в ужас. Он понимал, как трудно ему будет приспособиться к новой жизни и культуре. Мой отец внутренне чувствовал, что ему нужно порвать с советской системой, с правящим режимом, но он не хотел быть перебежчиком. За этим выражением возникал образ человека, у которого нет отечества. Отец же всегда любил свою страну и народ, частицей которого он себя ощущал. Он хотел порвать все отношения с режимом и системой, а не со своими соотечественниками. Ему было вполне понятно, что многие диссиденты, шпионы и перебежчики были несчастны. У одних произошли семейные трагедии или еще какие-то несчастья, после которых они начинали вести себя странно. Других поджидали материальные трудности, и им не удавалось заниматься в новой жизни своим прежним делом и работать по специальности. А хуже всего пришлось тем, кому правители нового места жительства не поверили! Отец удивлялся, почему судьба политических перебежчиков намного труднее, чем судьба композиторов, художников и писателей, объяснения которых о разрыве со своей родиной почти всегда принимались на веру. Почему только ограничение творческой свободы считается достаточным основанием для разрыва со своей страной? Мой отец пытался по возможности избежать ошибок других перебежчиков, но очень скоро он понял, что это очень нелегко. Он сначала думал, что у каждого из перебежчиков и шпионов были свои причины для такого решения. Одни уже подвергались в СССР репрессиям или преследованиям, другие чувствовали себя под угрозой, у третьих были еще какие-то проблемы — деньги, женщины, выпивка, у четвертых не ладилось с карьерой или их мучили какие-то неосуществленные амбиции. Были и такие, которые производили впечатление психологически нестабильных и несостоявшихся людей — подобным везде плохо. Однако, по мнению моего отца, опыт жизни в СССР привел его к заключению, что у всего этого множества причин был общий знаменатель — советская система. Именно она доводила диссидентов, перебежчиков и многих шпионов до отчаяния, ограничивая их свободу или вынуждая поступать против собственных убеждений.
Мой отец был приучен думать по схеме, говорить формулами, не задумываясь и не колеблясь принимать на веру все, чему учили марксистко-ленинские вожди и руководство КПСС. Его учителя настаивали, чтобы он, как и все советские люди, был «образцово-показательным». Конечно, в семье не без урода. Но таких следует воспитывать, направлять на путь истинный, а если необходимо — наказывать. Отцу с юных лет прививали мысль о необходимости постоянно расти, подниматься на все более высокие ступени карьеры, гарантировать себе и своей семье благополучие и надежность. Однако при советской власти об этом нельзя было говорить вслух. Партийные вожди, жившие в роскоши, внушали народу, что такие крикуны являются беспринципными карьеристами, а не настоящими марксистами-ленинцами. Истинный коммунист должен вести себя так, как будто его единственная забота — это счастье народных масс.
Большинство коллег моего отца сумели выжить в такой атмосфере. Они просто отбросили все укоры совести и жили как могли, как получалось. Советские чиновники, как, впрочем, и российские, стали закоренелыми циниками, которые перестали отличать добро от зла, целиком посвятили себя своей карьере и вычислению материальной выгоды. Те, кто сомневался, также продолжали служить советской системе, храня свое несогласие в голове, вынужденно ведя двойную жизнь. На это было множество причин: страх повредить семье, гипертрофированная привязанность к стране и неуверенность в том, что существуют какие-либо лучшие возможности. Для того чтобы оставаться членом номенклатуры, было мало лгать и притворяться. Необходимо было бороться за выживание — а не то тебя просто вышвырнут из системы. Мой отец пишет, что, проведя долгие годы среди элиты советского общества, он получил полное представление о ее продажности и грубости. Такая жизнь толкала человека на лицемерие и предательство, а для советских вождей это становилось неотъемлемой частью жизни. Подозрительность, обман и интриги достигли уровня наивысшего искусства. Если бы великий интриган Макиавелли проживал в советское время в Москве, он был бы студентом, а не профессором. К сожалению, после так называемой демократической революции Б.Н. Ельцина все это возросло в геометрической прогрессии и в результате, как всегда, пострадал в основном простой русский народ.
После встречи моего отца с сотрудником ЦРУ его с новой силой охватило беспокойство. Он уже жалел, что для разрыва с Москвой выбрал такой путь. Отец уже было решил сказать Джонсону, что шпионом не будет, а если ему откажут, то он просто будет продолжать свою работу в качестве заместителя Генерального секретаря ООН и попытается найти другую страну, которая бы приняла его без всяких условий. Но тут моему отцу пришла в голову ужасная мысль — выбора у него ведь уже не было. Если ЦРУ захочет, оно может заставить его шпионить. КГБ не раз предупреждал советских дипломатов, что если они отклонятся от предначертанных правил, то американские спецслужбы
