видно, как он был напряжен. Оба повернулись, когда мы вошли. Рабы с грохотом опустили на камни мой багажный контейнер, чем вызвали гнев Мателлина:
— Что встали здесь? Несите все в корвет! Живо!
Те лишь посмотрели на отца и принялись исполнять только после того, как он кивнул.
Мателин уставился на меня, а я невольно заметила, что его упругие кукольные локоны как-то поникли, растянулись. Вчерашний лоск с него несколько облетел. Сейчас он казался не столько чванливым, сколько желчным и раздраженным.
— Итак: вы готовы, госпожа?
Я молчала. Перевела взгляд на маму, будто искала защиты. Конечно, я не готова. И никогда не буду готова!
Марк Мателлин направился к дверям, шурша мантией:
— Поторопитесь. Простой имперского судна стоит денег, несовместимых с этим захолустьем.
Нам ничего не оставалось, как следовать за ним. Мама все время сжимала мою руку, и я не могла не почувствовать, что она дрожит всем телом. Мы спустились со ступеней, прошли по стартовой площадке к припаркованному у обрыва корвету, у которого терлись рабы Мателлина. Остановились.
Мама с силой сжимала мои пальцы. Смотрела на меня, не могла оторвать взгляд. А я смотрела на нее и с ужасом замечала, как из ее глаз катятся слезы. Она больше не прятала их. Сердце рвалось. Это была такая мука, какой мне в жизни не приходилось испытывать. Будто все в груди раздирали когтями. Я тоже не сдержала слез. Губы не слушались, дрожали, я не могла сказать ни слова. В голове билась лишь одна-единственная мысль: увижу ли я их еще когда-нибудь? Маму? Отца? Братьев?
Мама порылась на груди и вложила в мою ладонь крошечную пластинку чипа:
— Ты ведь сможешь разыскать галавизор? Конечно, сможешь. И мы с тобой поговорим. Будто мы совсем рядом.
Я зажала в кулаке адресный чип, даже улыбнулась:
— Конечно, мамочка! Я совсем не подумала об этом. Мы будем разговаривать очень часто, ты даже не заметишь, что я уехала.
Я обернулась к корвету и увидела, что Мателлин уже был вне себя от затянувшегося прощания. Я кивнула Индат:
— Иди в корвет. Я сейчас.
Та кивнула, направилась к кораблю, но Мателлин остановил ее:
— А ты куда?
Она опустила стриженую голову:
— Я со своей госпожой.
Мателлин нахмурился. Уставился на отца, потом на меня:
— Вы собираетесь взять в Сердце Империи этот мусор?
Я сжала зубы. Даже слезы мгновенно высохли.
— Этот мусор, ваша светлость, моя вещь, моя личная рабыня. Самая преданная рабыня, которую я ценю очень высоко. И она будет сопровождать меня. Этого Император не может мне запретить.
— Вам подыщут другую рабыню, госпожа. Соответствующей ценности. Эту оставьте здесь.
Я выпрямилась, задрала подбородок, понимая, что готова даже ударить его. О разлуке с Индат не могло быть и речи:
— Это моя рабыня, ваша светлость. И ее ценность для меня неоспорима. Если вы не хотите, чтобы моя рабыня сопровождала меня — значит, и я остаюсь. Я не стану торговаться.
Губы высокородного залегли скорбной дугой, нижняя выпятилась сильнее обычного. Он оправил мантию, брезгливо махнул рукой Индат и полез в корвет сам, не удостоив отца даже взглядом.
А в маминых глазах я увидела гордость, сверкающую сквозь слезы — она одобрила мой поступок. Она обняла меня в последний раз, прижала к себе. Гладила по голове:
— Ты совсем взрослая, девочка моя. И ты очень смелая. — Она поцеловала меня в лоб: — Ничего не бойся, Сейя. Все будет хорошо, ты слышишь меня? Все будет хорошо!
Я лишь кивала. Обняла отца, который простился очень скупо, но я чувствовала, какая буря происходит у него внутри. Поцеловала братьев. Снова обняла маму в самый последний раз.
И вошла в корвет.
7
Мне казалось, что все это снится. Я сидела у большого круглого иллюминатора, прижавшись к толстому стеклу, и смотрела, как Альгрон-С сначала становится мутным желто-бурым пятном, потом — желто-бурым шаром, потом — крошечной, едва различимой светлой точкой, потерянной в черной бездне среди множества других точек. И единожды потеряв взглядом — я больше не смогла ее отыскать.
И будто что-то оборвалось. Словно связующая нить растянулась, истончилась до предела — и не выдержала. Лопнула. И в этот миг я почувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. Если бы не теплая пятнистая рука Индат, сжимающая мои пальцы, я бы не перенесла. Индат — единственное родное существо, которое у меня осталось. Оттого ее значимость становилась неоспоримой. Она была дороже всех имперцев вместе взятых. Важнее Императора. Стократ важнее того неведомого человека, которому я предназначалась. Сейчас Индат была моей семьей, моей подругой, частью прошлого и неотъемлемой составляющей будущего.
Индат сидела на полу у меня в ногах, и тоже смотрела в иллюминатор. И в ее черных глазах отражались звезды. Я чувствовала себя узницей. На огромном имперском корабле мне выделили скромную каюту из одной комнаты с отдельной уборной. Я никогда в жизни не видела столько металла, столько холодного света. Пространство наполнялось чужими звуками. Я привыкла к окружению камня, к скалам, к мелкой бурой пыли и рассеянному теплому освещению. Здесь же все казалось резким, неприветливым. Чужим настолько, что будто смерзалась ледышка в груди и холодила, студила кровь. Даже мои шаги по стальному настилу звучали странно и настораживающе.
Здесь, на корабле, время текло иначе. Очень скоро я просто не смогла определить без приборов, сколько дней мы уже находимся в пути. Казалось, целую вечность. Мы спали тогда, когда хотели спать. Ели тогда — когда рабыня Марка Мателлина привозила тележку с судовой кухни. Вероятно, ее появление знаменовало завтрак, обед и ужин, но мы уже не могли различить, чем конкретно был каждый визит. А потом мы неизменно снова и снова садились у иллюминатора и смотрели в черноту, на однообразную россыпь чужих звезд.
Я часто доставала переданную мамой гладкую пластинку адресного чипа, аккуратно крутила в пальцах, опасаясь сломать. Как же я хотела увидеть родное лицо, услышать самый ласковый на свете голос… Я ей обещала. Но в моей каюте галавизора не оказалось — я облазила все. Индат считала, что я должна попросить его у Мателлина. Что я имею на это право, потому что нет ничего постыдного или низкого в желании поговорить с собственной матерью. Она так горячо убедила меня, что я впрямь решилась просить.
Когда в очередной раз в двери протиснулась квадратная вальдорка с тележкой, я задержала ее:
—
