Я поднялась, демонстративно ухватилась за спинку стула: — Прошу простить мне мое волнение. Но я так боюсь не понравиться вам, не оправдать ожиданий. Мне очень жаль, что обед оказался испорчен по моей вине. Но я прошу у вас позволения удалиться в свою комнату и прилечь. Я была бы очень признательна, если бы вы позволили маме проводить меня. Ее внимание прогонит мое недомогание вернее компетентности медика.
— Конечно, госпожа. Но к завтрашнему утру вы должны быть готовы и полностью здоровы. Мы улетаем завтра, и я не намерен задерживаться здесь ни минутой дольше положенного.
6
Я не спала эту ночь. Наверное, не уснула бы, даже если бы выпила все мамины успокоительные эссенции. Сердце колотилось так сильно, что я боялась, что оно оборвется. Даже заболело в груди. Если я усну — украду у себя же самой последние часы, проведенные дома. Но все равно не верилось, что уже завтра я в последний раз сойду по знакомым ступеням, увижу знакомые пейзажи, услышу потрескивание кислородного купола. В последний раз.
Но невыносимее всего было осознавать, что я могу больше никогда не увидеть маму, отца, братьев. Разве такое возможно? Отец порой уезжал на несколько дней, но мама всегда была рядом. Всегда. Я всегда точно знала, что если поднимусь по лестнице в ее комнаты — найду ее там. Или в оранжерее, среди любимых цветов. От этой мысли становилось невыносимо, и я холодела. Одна. Одна с этим чванливым завитым имперцем.
Мама сидела рядом на кровати, поглаживала меня по спине. Пыталась успокоить, вселить уверенность. Но я знала, что она и сама умирала от страха. От неизвестности. Если бы мы знали хоть что-то. Хотя бы имя. Я бы предпочла знать, что мой будущий муж — отвратительный старик, свыкнуться в дороге с этой невыносимой мыслью. Даже это лучше неизвестности. Хоть какая-то определенность. К тому же слова, небрежно брошенные Мателлином, насторожили меня. Пустая мелочь, но она могла оказаться существенной.
Я тронула теплую мамину руку, лежащую на моем колене:
— Когда он говорил про манеры… этот имперец… Почему он сказал: «Если они понадобятся?»
Мама напряглась. Я сразу почувствовала это. Теперь казалось, что ей эти слова тоже не дают покоя. Она, наконец, покачала головой:
— Я не знаю, Сейя. — Она качала головой снова и снова: — Я ничего не знаю. Как и твой отец.
— Если я стану женой высокородного имперца, разве мне не понадобятся манеры? — Я заглянула в ее лицо: — Или не женой? Мама?
Она стиснула зубы, сглотнула:
— Ты бередишь мои раны.
Мама поджала губы характерным жестом, который я знала с самого детства — так она сдерживала слезы. Но мне сделалось так страшно, что я уже не задумывалась о том, что не щажу ее.
— Почему они не позволяют кому-то из вас сопроводить меня? Что дурного в том, что я приеду в сопровождении матери? Если у них честные намерения?
Мама обмякла, даже едва заметно улыбнулась:
— Мы Контемы, Сейя. Не забывай об этом. Контемам нечего делать в столице, рядом с высокими домами. Перед нами закрыты все двери.
— Тогда почему я? Я — тоже Контем.
Мама вновь тронула мою руку:
— Надеюсь, ты все узнаешь. И надеюсь, что наш Император не может предложить моей дочери что-то низкое или недостойное. Всегда помни о том, что, не смотря ни на что, в нас течет чистая кровь. Ты истинная высокородная, Сейя, достойная встать рядом с любым из них. С любым! Ты слышишь?
Я бездумно кивала под этим неожиданным напором, но в голове забился один-единственный вопрос:
— Что недостойное? Что недостойное мне могут предложить? Мама, что?
Она отмахнулась:
— Не думай. Я верю Императору.
— Что недостойное? — я просто вцепилась в эти слова. — Стать чьей-то любовницей? Вы об этом подумали?
Мама покраснела. Казалось, она была поражена тому, что я вообще знаю подобные слова.
— Откуда в твоей голове такие глупости, Сейя? — она отводила глаза, ей было неловко. От того, что я верно угадала ход ее мыслей. — Не смей даже думать об этом!
Я вглядывалась в мамино лицо и понимала, что она лишь успокаивает меня, но сама не верит собственным словам. Она просто пыталась придать мне немного сил. Хоть на крупицу избавить от страхов. Ничего не изменить. Никто из нас не в силах противиться воле Императора, что бы он мне не уготовил. Но меня все равно неотступно преследовал вопрос: почему я? Как он вообще узнал о моем существовании? Но ответов не было.
Индат тихонько подошла, встала перед нами, сцепив пятнистые пальцы. Кивнула сначала маме, потом мне:
— Моя госпожа. Моя госпожа. Я закончила с вещами.
Мы обе обернулись в ту сторону, где стоял небольшой багажный контейнер — пустой больше чем наполовину. Я будто впервые осознала, насколько мало у меня вещей. Даже мой гардероб оказывался более чем скромным, а все лучшее уже и так было на мне. Но в дорогу я оденусь проще.
Несколько заношенных платьев, немного белья, туфли без каблука. Маленькая шкатулка с поддельными украшениями. Я давно не надевала их. Мама считала подделки дурным тоном, что они лишь позорят. Теперь я думала так же, но все равно велела положить. Кто знает, как принято там, в Сердце Империи. Я все это покупала в городе на деньги, которые откладывала с тех, что давал отец. Была совсем девчонкой, хотела наряжаться. Маме они не нужны, а мне, по крайней мере, будут хоть немного напоминать о доме. Как и старый маленький томик стихов Тита Моэнса с голографическим корешком. Вещи Индат уместились в крошечной темадитовой сумке. Я смотрела на багажный контейнер, и внутри все сжималось. Я все равно не верила.
Мама просидела со мной до самого утра. Заставила прилечь и снова и снова поглаживала меня по спине мягкой теплой ладонью. Трогала, будто отчаянно хотела набрать это ощущение впрок. Она просила, чтобы я хоть немного вздремнула. Время от времени я проваливалась в липкую дремоту, но ненадолго, потому что сердце не унималось даже в состоянии этого мнимого покоя. Не помню, чтобы хоть когда-нибудь в своей жизни я настолько переживала.
Мателлин явился ранним утром. Как же он торопился убраться отсюда! Когда мы с мамой вышли в большой зал, он стоял с отцом у окна и о чем-то говорил. Отец сдержанно кивал, но по всему было
